Пикенз вынул окурок сигары из кармана рубашки и, разжигая его, смотрел ей вслед. У него создалось четкое впечатление, что он и вдова де Ларж только что заключили нечто вроде соглашения.

Симона следовала обычному распорядку, тренируя своих лошадей и следя за их здоровьем во влажной жаре луизианского лета. Ее семья заметила, что, хотя практически вся светская жизнь в Новом Орлеане замерла в эти жаркие месяцы между июлем и октябрем, художник с Севера продолжал навещать Симону.

Она была благодарна ему за внимание, поскольку это остановило расспросы о причине отсутствия Ариста. Только Ханна знала, как Симона страдает из-за окончания своего короткого романа, знала интуитивно. Симона продолжала скакать верхом по утрам и однажды, возвращаясь мимо «Колдовства» в Беллемонт, увидела отцовский экипаж рядом со старым домом.

Она знала, что отец на плантации проверяет с Оюмой урожай, так что только Алекс мог оставить здесь экипаж и кучера. Ее любопытство разгорелось. Подозрение, что брат с кем-то встречается, заставило ее спешиться и войти в дом.

В главном зале никого не было, и ее шаги эхом отдавались в пустом доме. Брат вышел из бывшей гостиной и замер, увидев ее.

— Алекс! Что ты делаешь здесь?

— Мечтаю, наверное, — он выглядел смущенным. — Ты когда-нибудь замечала, какие чудесные пропорции у этих старых комнат? Как бы я хотел, чтобы маман смягчилась и позволила мне восстановить дом.

— Это будет стоить целое состояние.

— Я знаю.

— Вы с Орелией действительно гуляете здесь? Я думала, что ты сочинил ту историю для ужасного надсмотрщика Ариста.

— Я не лгал. Мы часто бываем здесь. Орелия влюбилась в этот старый дом, но маман не хочет и слышать о нем.

— И никогда не продаст его, — сказала Симона. Она теперь знала почему. Из-за увитой плющом усыпальницы в заросшем саду. — А дом тем временем разрушается. Печально, не правда ли?

— Дом выживет, — сказал Алекс. — Кипарисовые стропила еще крепкие, а эти полы будут ослепительны, если их покрыть мраморными плитами…

Алекс умолк, и Симоне показалось, что он видит вестибюль и прекрасную лестницу такими, какими они были в лучшую пору, до того как…

— Он, наверное, был похож на Чичеро, — горестные слова сами сорвались с ее губ.

Она увидела, как лицо Алекса озаряется пониманием.

— Да… да… Я думаю, ты права. Бедная маман! Услышать, что возлюбленный не просто запретный плод, а сводный брат…

— Нет! — воскликнула Симона. — Жан-Филипп был ее троюродным братом! Маман так сказала!

— Маман не желает признаться даже самой себе, что ее настоящим отцом был маркиз. — Алекс увидел выражение лица Симоны. — Ты не знала, не так ли? Это самая тщательно скрываемая семейная тайна.

Симона нащупала обитую вылинявшим шелком стену, ища поддержки. Она могла лишь трясти головой и шептать:

— О, Алекс, нет…

— Отец рассказал мне… И я нарушил обещание, сказав тебе. Он считает, что эту тайну необходимо очень бережно охранять. Похоже, старый маркиз был большим проказником. Прежде чем жениться на двоюродной бабушке Анжеле, он сделал беременной ее кузину — нашу бабушку. А после их свадьбы служанка Анжелы родила ему ребенка.

— Алекс…

— К счастью, дедушка Беллан настойчиво уговаривал бабушку выйти за него замуж, так что никто не узнал о ее промахе. И тетя Анжела не оставила осиротевшую маман. Так что, в конце концов, любящая жена маркиза вырастила обоих его незаконных детей.

Симона глубоко вздохнула:

— Бедная тетя Анжела! Интересно, почему она сделала это?

— Папа говорит, что она любила маман и, возможно, чувствовала вину, украв жениха кузины. А Жана-Филиппа она взяла, потому что потеряла своего сына, — это случилось во Франции, — и она выдала очень белого мальчика служанки за своего собственного.

— Но маркиз должен был знать…

— Он был убит во время роялистского заговора против Наполеона.

К своему смущению, Симона почувствовала, что у нее вот-вот хлынут слезы из глаз.

— Жизнь бывает такой безобразно… жестокой, — прошептала она.

— Мне жаль, Симона, — нежно сказал Алекс.

Она не совсем поняла, о чем он сожалеет: возможно, он думал о смерти Чичеро или понял, что она влюбилась в Ариста, который сам был «проказником». Но ее чувства были слишком обнажены, чтобы рисковать спрашивать его. Еще капля сочувствия — и она превратится в размазню.

— Увидимся вечером, — резко сказала она и спустилась по истертым ступенькам. Алекс молча последовал за ней и помог сесть в седло.

Возвращаясь домой по созревающим тростниковым полям, она с глубоким пониманием думала об Анжеле, и эти мысли вызвали яркие воспоминания о посещении ее могилы в то дождливое утро и о душераздирающих последствиях.

Погруженная в воспоминания, она медленно скакала мимо хижин рабов и вдруг очнулась от транса, увидев пару глаз, мелькнувшую в отверстии высоко под одной из крыш. Глаза тут же исчезли, озадачив Симону. Сова?

Но у нее осталось тревожное впечатление, что это было не животное и не птица, а человеческое лицо. Отверстие, предназначенное для выхода дыма, на случай, если засорится дымоход, вело в пространство между потолком и крышей хижины — кладовку. Симона оглядела дорожку, считая двери. Да, это хижина Ханны. Почему незнакомый мужчина или женщина лежит, распластавшись, на полке под крышей Ханны?

Как всегда, когда случалось увидеть что-то тайное, Симона вспомнила рассказы о восстаниях рабов. Восстание Ната Тернера в Вирджинии, когда еще она была ребенком, стало легендой. Историю убийства шестидесяти белых мужчин, женщин и детей восставшими пересказывали в ее присутствии, и она пропитывалась страхом, слышавшимся в голосах взрослых. Эти события привели во многих случаях к более грубому обращению с рабами.

То случилось в Вирджинии, но всего год назад жестокий надсмотрщик был убит на плантации недалеко от Батон-Ружа. «Это не может произойти в Беллемонте», — уверяла себя Симона. Однако… политические дебаты в конгрессе по вопросу освобождения вызвали беспокойство среди рабов даже здесь, далеко на Юге, из-за таких людей, как Чичеро и месье Отис.

Прятала ли Ханна решившегося на бегство раба? Это более вероятно.

Симона вернулась в конюшню и передала кобылу груму. Придя в свою комнату, она вызвала Ханну.

Ханна появилась с подростком, несущим два ведра горячей воды. Опустившись в металлическую ванну, Симона спросила:

— Почему твой любовник прячется в хижине?

Ханна, мылившая ей спину, уронила мочалку и сказала, заикаясь:

— М-мамзель?

— Я видела, что кто-то выглядывает из дыры под крышей.

— Это не мой муж! — воскликнула Ханна.

— Тогда кто?

Ханна подняла мочалку и снова намылила ее. Более ровным голосом она сказала:

— Девочка, мамзель. Просто девочка. Из Магнолиевой Аллеи. Молодой господин бьет ее.

— Почему? Что она сделала?

— Она ничего не сделать! — воскликнула Ханна, слишком возмущенная, чтобы правильно говорить. — Ничего. Только старалась не попадаться ему на глаза, когда он пьян. Она прибежала из болота, прося помощи, и я спрятала ее.

— Ханна! Ты знаешь, что укрывательство беглеца — противозаконно. Тебя могут приговорить к пятидесяти плетям! Зачем ты это сделала?

— Чтобы спасти ее жизнь! — огрызнулась Ханна. — Она совсем ребенок.

— Сколько времени ты уже прячешь ее?

— Около недели. Мы не знаем, что с ней делать.

— Господи! Она лежит в этой жаре под крышей целую неделю? Это убьет ее, Ханна! Почему ты не сказала мне? — взволнованно воскликнула Симона, прижимая мокрые пальцы к пульсирующим вискам.

— Потому что не хотела доставлять вам новые заботы, мамзель.

Смысл ее слов ошеломил Симону. Ханна, должно быть, знала о Ноэле… может быть даже о Милу. И если знала она, то кто еще мог знать? Симоне казалось, что стены наступают на нее. Но ее собственный страх заставил ее осознать, какой ужас испытывает маленькая рабыня. Напуганная, в поту, с сердцем, бьющимся так неистово, как сердце Симоны сейчас.