Семья Робишо обедала в Беллемонте, но рана Симоны была еще слишком свежа, чтобы вынести встречу с Робом. Она была убеждена в том, что муж Тони — один из убийц Чичеро, и знала, что никогда не сможет простить его. Однако она поклялась, что избежит открытой ссоры с деверем ради матери, ради Тони. Она пожаловалась на головную боль и попросила, чтобы поднос с едой принесли в ее комнату.

Там Тони и нашла ее позже.

— Почему ты не спустилась к обеду?

— Я неважно себя чувствую.

— Извини, дорогая. — Тони подошла и присела на край кровати. — Я хотела, чтобы ты познакомилась с нашими друзьями, новобрачными из Лафайетта. И дети скучали без тебя.

— Ничего страшного, просто что-то с пищеварением. Слишком много вина на пустой желудок, — объяснила Симона.

Тони покачала головой:

— Бесполезно, ты никогда не умела лгать мне, Симона. Ты всегда слишком много говоришь. Что на самом деле беспокоит тебя?

Симона посмотрела на свой поднос, на еду, до которой едва дотронулась.

— Ну же, Симона. Ты все равно расскажешь мне рано или поздно.

— Не сейчас, Тони… Как мои ангелочки?

— Они ужасно вели себя за обедом, но маман настояла, чтобы они обедали со взрослыми. Я отослала их в детскую и велела Сьель уложить их в постель. Они не ангелы, хоть Робу и нравится обманываться. — Тони начала смеяться, как она всегда делала, чтобы скрыть свою беспредельную любовь к детям, но увидела неуловимую перемену в лице Симоны и тихо сказала: — Это Роб, не так ли? Ты слышала…

Ее слова подтвердили то, что до этого было лишь подозрением. Роб был одним из той своры убийц. Симону затошнило. Она не могла обсуждать это с Тони, просто не могла. Она знала, что скажет то, о чем потом будет сожалеть, что оскорбит сестру, возможно, навсегда.

— Пожалуйста, прости меня Тони, — поспешно сказала она, — но я действительно очень плохо себя чувствую.

— Ты не выглядишь больной. У тебя нет лихорадки.

— Хорошо. Я осталась в своей комнате, потому что хотела быть одна. И нет, это не Роб, — солгала Симона. — Если тебе так необходимо знать правду, я ужасно поссорилась с Аристом Бруно и не хочу говорить об этом.

Белая кожа Тони вспыхнула румянцем.

— Хорошо, — натянуто и обиженно сказала она и вышла из комнаты.

Тони была права наполовину. Она всегда могла различить ложь, но не всегда верила правде. Симона отставила поднос и уткнулась лицом в подушку. Как вынести эту боль?

Она всю жизнь была уверена, что не поддастся любви. Однако Арист взял в плен ее сердце и душу и всю ее решимость. Она была потрясена тем, что, увидев ее горе, он решил, что она и Чичеро были любовниками. Как он мог вообразить это? После того, как она открыла ему всю глубину своей любви самым убедительным образом? Или ее влечение значило для него только это — капитуляцию?!

Она никогда не поймет мужчин.

Мысли Симоны вернулись к Чичеро и его огромному влиянию на нее. Возможно, ревность Ариста была оправданной. Чичеро изменил ее, открыл ей глаза на то, чего она никогда раньше не видела. Он заставил ее увидеть свою жизнь изнутри, и вряд ли это принесет ей счастье. Это встало между ней и сестрой и вызвало подозрения у Ариста. Но она не могла снова стать такой, как прежде. Она изменилась навсегда.

Она услышала легкий стук в дверь, и вошла Ханна.

— Вы почти ничего не ели, — сказала служанка, убирая поднос.

Даже ее отношение к Ханне изменилось. Ханна всегда была рядом с ней, ее услуги воспринимались как само собой разумеющееся. Теперь Ханна стала для нее личностью, далекой и загадочной.

— Ханна, — сказала Симона, приподнимая голову от подушки. — Если бы вышел закон, освобождающий всех рабов, что бы ты сделала? Ты бы оставила меня?

Лицо Ханны окаменело.

— Ты можешь сказать мне правду, Ханна. Это просто «если»? Предположим, что ты свободна. Ты бы покинула Беллемонт?

Ханна явно испытывала неловкость.

— Это зависит от обстоятельств, мамзель, — настороженно сказала она.

— От каких?

Уклончивый ответ Ханны подтверждал догадки Симоны. Рабы прекрасно знали о спорах насчет освобождения, бушевавших между Севером и Югом.

— От того, куда пойдет мой муж.

— О! — Симона была сконфужена. Она доверяла Ханне свои секреты еще с тех пор, как ей было двенадцать лет. Ханна знала о ней все, а она не знала, кто был «мужем» Ханны. Именно это Чичеро так терпеливо пытался объяснить ей. — Ты… ты любишь его?

Голос Ханны смягчился:

— Да, мамзель.

— Тогда куда бы он пошел?

— Думаю туда, где найдет работу.

Симона села в постели.

— Но, Ханна, послушай меня! Если все рабы будут свободны, прекратится работа на плантациях, остановятся сахарные мельницы и хлопкоуборочные машины… вся экономика… — Она замолчала, подумав, понимает ли Ханна ее слова, и закончила: — Не будет работы! Как вы будете жить?

— Я думаю, надо подождать и посмотреть. — Ханна до этого настойчиво отводила взгляд. Теперь она прямо посмотрела на Симону: — А это будет, мамзель?

— Нет, конечно нет. — Как это может случиться, если рабовладельческий Юг так силен? Симона не могла представить себе такую крутую перемену. — Нет, на самом деле нет.

— Тогда почему вы спрашиваете меня?

Действительно, почему? У нее болела голова. Она искала какой-нибудь разумный ответ.

— Много лет назад появились законы, запрещавшие кораблям привозить сюда новых африканцев. В Англии отменили рабство. Никто и не думал, что это возможно. Просто я размышляю… если бы это случилось здесь, Ханна, неужели бы все ушли?

— Мамзель, я не могу ответить на этот вопрос, — с упреком сказала Ханна, — но я слышу много разговоров о свободе. Некоторые копят деньги, чтобы купит свободу, а другие надеются, что, может, господин оставит освобождение в своем завещании.

Значит, рабы слышали о тех случаях, когда плантатор освобождал всех невольников или только любимцев после своей смерти. Когда-то это было обычным явлением, но недавно луизианские власти признали это незаконным.

— Оюма свободен, но он остался, — в раздумье произнесла Симона.

— У Оюмы есть причины остаться. Это его дом.

Симона мучительно молчала. Да, Беллемонт — дом Оюмы, по праву крови Роже. Так рабы и об этом говорят! Раньше рабы общались с помощью барабанов. У них давно нет барабанов, но каким-то таинственным образом они узнают все.

— Ханна, будешь ты свободна или нет, это твой дом, пока ты хочешь этого.

— Спасибо, мамзель.

Ханна занялась уборкой. Приведя в порядок постель Симоны, она взяла поднос и тихо сказала:

— Отдохните, мамзель.

Симона не удивилась, увидев на следующий день Джона Отиса. Она угостила его кофе на галерее, где к ним присоединились мать и Орелия. Он вежливо спросил ее, как она себя чувствует.

— Я приехал удостовериться, что вы оправились после недавнего обморока на балу, мадемуазель, и я нахожу вас еще прекраснее, чем всегда.

— Надеюсь, вы не подумали, что я потеряла сознание, чтобы избежать танца с вами.

Месье Отис рассмеялся, Орелия тоже развеселилась, а Мелодия запротестовала:

— Так нельзя говорить, дорогая. Даже в шутку.

Но и она засмеялась.

После того как кофе был выпит, Симона предложила показать Отису своих арабских лошадей.

— Я мечтал о них с того момента, как увидел Проказника. Вы позволите мне иногда приезжать и рисовать их?

— Я буду в восторге.

Мелодия подтвердила приглашение:

— Да, пожалуйста, приезжайте, месье Отис.

Симона и Джон пошли к конюшням. И как только они отошли от дома, он немедленно заговорил о рабе, которому помогал бежать Чичеро:

— Я отвез его в дом, где он может прятаться, пока я не найду способ отправить его на Север. Я думаю, что Чичеро собирался спрятать его на пароходе, поскольку у него больная нога… Вы не знаете, кто бы мог помочь нам там?

— Забудьте о месье Бруно, — горько сказала Симона. — Он сам плантатор и не поможет беглецу.

— Жаль.