— Снегу много еще, лучше на санях.

— Езжай на санях. Только за барином следи, не дай Бог простудится… Я тогда с тебя с живого шкуру сдеру.

— Что я, злодей, что ли, господину своему? — с обидой проворчал Митрофан.

В столовой Федор вытряхнул содержание сумки на стол. В сумке были газета "Северная пчела", книга, напечатанная какими-то нерусскими буквами, и несколько писем. Одно письмо было в синем конверте, без сургучных печатей — по всему, местное. "Алексеевка, господину Ушакову", — прочитал Федор. Всего три слова. От кого — неизвестно.

Отпустив Митрофана, Федор понес почту адмиралу. Ушаков, заложив руки за спину, в раздумье прохаживался по комнате. Увидев почту, обрадовался, тотчас сел за стол, придвинув к себе в первую очередь письма.

— Распоряжение Митрофану дал?

— Сказал, как было велено.

— Хорошо, ступай.

Когда Федор снова появился во дворе, Митрофан уже распряг лошадь и помогал дворнику колоть дрова. В обязанности дворника входило не только следить за чистотой вокруг дома, но и топить печи, а когда надо, и баню.

— В барской комнате протопить бы не мешало, — сказал ему Федор. — Дрова готовые есть?

— Да вот… — колуном показал дворник на горку только что наколотых березовых поленьев.

— Хорошо бы из ободранной липы. От липовых дух легкий.

— У нас только березовые да дубовые.

— А ты поищи, может, и найдешь.

Дворник бросил колун и пошел по сараям искать ободранную липу. Федор и Митрофан остались одни.

— В дорогу готовишься? — спросил Федор.

— А чего готовиться? У меня все готово, — отвечал Митрофан. — Утром запрягу, и можно ехать.

— Санки запряжешь?

— А чего же еще? Давеча ведь уже договорились.

Незаметно приблизился вечер, стало смеркаться. В окнах адмиральского кабинета появился свет. Обычно адмирал не зажигал свечей до темноты, а тут зажег пораньше. Знать, не кончил еще заниматься почтой. "Теперь читать будет до самого ужина, — подумал Федор, — а может, еще и после ужина".

Федор направился на кухню. Повар варил на ужин картошку и жарил на постном масле рыбу.

— К картошке огурчиков не забудь принести да капустки, — предупредил его Федор. — Чай со зверобоем завари.

С верхнего этажа донесся звон колокольчика. Это звал к себе барин. Федор оставил повара и пошел к нему.

Адмирал сидел в кресле с видом усталым, задумчивым. На столе лежала груда скомканных бумаг. Было похоже, что он их нарочно скомкал, потому как стали не нужны.

— Явился, батюшка, — доложил о себе Федор и, желая вывести барина из задумчивости, заговорил о завтрашней поездке, о том, что снег на дороге еще держится, так что ехать лучше на санках.

— Ехать? Куда? — не сразу дошло до Ушакова.

— Как же так, батюшка?.. Сам сказать изволил: в церковь, на причастие ехать надумал.

— Ах да… — вспомнил адмирал и уставился взглядом на канделябр, стоявший на краю стола. — Скажи Митрофану, чтобы не беспокоился, в Темников не поедем.

— Куда же тогда, в монастырь?

— И в монастырь не поедем. Никуда не поедем.

— Что так?

Ушаков не ответил.

— Бумаги, что на столе, отнеси на кухню на растопку, они мне не нужны.

Тяжело вздыхая, Федор собрал со стола все лишнее.

— Ужин принести или сам вниз спустишься?

— Принеси чаю с хлебом, вот и ужин мне будет.

Внизу Федора ждал повар.

— Все принес, как велено, — доложил он, — и огурчиков, и капустки. Прикажешь на стол подавать?

— Не надо. Барин хочет только чаю да хлеба.

Высыпая бумаги в ящик для мусора, Федор увидел среди них синий конверт, на который обратил внимание еще раньше, когда принимал почту от Митрофана. Он расправил конверт и, подталкиваемый любопытством, вытащил из него торчавший наполовину помятый листочек. На листочке было всего несколько слов, и он прочитал их сразу: "Темниковцам такие не нужны. Убирайся вон или подохни скорее".

Письмо было без подписи. Какая злая рука могла написать такое? Федору стало так нехорошо, что на лбу даже холодный пот выступил. "Эх вы, люди!.. Чем не угодил вам адмирал? Не люди вы, а волки, хуже волков даже!.."

Федор открыл дверцу плиты и бросил на еще тлевшие угли письмо. Бумага тотчас сморщилась, стала чернеть, а потом вспыхнула разом и сгорела, как порох. На углях остался лишь тонкий хрупкий пепел, да и тот скоро распался. Федор перекрестился и стал готовить для барина чай.

Дни проходили за днями, недели за неделями, а в доме Ушакова все оставалось по-прежнему. Не изменил одиночеству адмирал. Так и жил один. Словно заживо в четырех стенах себя схоронил. Федор уже не пытался уговорить его выехать куда-нибудь. Да и ехать некуда было. Разве что в Темников? Но в Темникове на него давно уже махнули рукой. Раньше хоть приглашения на дворянские собрания присылали, а теперь и этого делать не стали. Совсем забыли о человеке. Никому не было дела до его состояния. Один только почтмейстер помнил о нем. Выдавая Митрофану почту на имя адмирала, он каждый раз спрашивал:

— Как ваш отшельник, жив еще?

И, не дослушав ответа, уходил. Судьба знаменитого флотоводца по-настоящему его тоже не интересовала. Он спрашивал о нем просто так, от скуки.

Если из посторонних кто и интересовался судьбой адмирала, так это были офицеры, старые солдаты и ополченцы, возвращавшиеся из заграничных походов. Особенно те, кому довелось лечиться в темниковском госпитале. Эти захаживали даже в Алексеевку в надежде поглядеть на адмирала, поклониться ему. Федор, однако, до адмирала их не допускал. Узнав, что адмирал болен, они покорно отказывались от своих намерений, спрашивали, какие окна смотрят из его кабинета, крестились на те окна, как на иконы, и уходили.

Федор вообще никого не допускал к адмиралу, ухаживал за ним сам. Он был старше своего господина на два года, но еще держался, не болел. Ему нельзя было болеть. Господину нужен был здоровый слуга, способный прибежать к нему в любой момент. Федор это знал твердо, потому-то, наверное, и не брала его хворь. В последнее время только страху стал поддаваться да на слезы ослабел. Очень расстраивался, глядя на угасавшего адмирала. Жалко его было. Раньше случалось, что вступал с ним в пререкания, ругался. А теперь и думать об этом боялся. Как услышит сверху звонок, так и затрепещет весь, бежит к нему сломя голову. Чтобы угодить, чтобы не прогневить… Адмиралу в его состоянии нельзя было гневаться, нельзя было входить в расстройство. Чтобы уберечь его от расстройства, он решился даже вскрывать приходившие на его имя письма — те, что вызывали подозрение: а вдруг опять «травильные», как то, что пришло в синем конверте?

Проверку писем он делал аккуратно, и в первое время все сходило хорошо. Но однажды, принимая от него почту, адмирал взял в руки один пакет, внимательно осмотрел его и сердито сдвинул брови:

— Вскрывал?

— Вскрывал, батюшка, — признался Федор.

— Как посмел?

Федор опустился перед ним на колени, из глаз его полились слезы. Сорок лет служил он господину своему и еще ни разу вот так не стоял перед ним и не плакал.

— Прости, батюшка, прости непутевого!

— Я верил тебе больше, чем кому-либо, а ты…

— Ах, батюшка!.. — не дал ему продолжать Федор, обливаясь слезами. Да я ж не шпионства ради аль любопытства глупого. Думалось мне, дураку, что не всякие письма тебе читать надобно. Писать-то ведь чего угодно могут… Зачем тебе сердце-то травить?..

Ушаков смягчился:

— Довольно, встань. Впредь так не делай.

— Слушаюсь, батюшка.

После этого разговора почту Федор больше не проверял. Да в этом и необходимости не было. «Травильных» писем больше не поступало. Те, кто желал причинить адмиралу душевные страдания, «отучить» от заступничества за крестьян, поняли, видимо, что, уйдя в "домашнее отшельничество", он стал им уже не опасен.

Дома у адмирала было одно занятие: он писал. Писал много, не следя за временем. Попишет, попишет — устанет, ляжет на оттоманку, отдохнет немного и снова за стол, снова за перо. Он спешил, словно для записей ему был дан срок и надо было успеть закончить дело к назначенному времени. Федору все чаще приходила мысль, что адмирал и заточил-то себя в четырех стенах для того только, чтобы поскорее закончить дело, за которое взялся.