Кутузов и до этого был болен, а тут силы его истощились окончательно. Он слег в постель, и 28 апреля его не стало.

Новым главнокомандующим русской армии стал граф Витгенштейн. Государь-император так и не научился разбираться в людях. Он принял генерала-пустомелю за новое светило в полководческом искусстве и, конечно же, ошибся. Граф не оправдал его надежд. Он не только не добил Наполеона, но позволил даже перейти неприятелю к решительным действиям. Наполеон вступил в кровопролитное сражение и отбросил союзные войска за Эльбу.

Рассказывали, что после поражения русских войск в сражении при Бауцене к графу Витгенштейну явился генерал Милорадович и сказал ему открыто:

— Благо Отечества требует, чтобы вы были сменены!

— Меня назначайт государь-батюшка, — ответил на это незадачливый полководец.

Граф и сам сознавал, что ему далеко до лавров Кутузова, что слабоват для должности главнокомандующего. Однако подавать в отставку не стал. Он был человеком честолюбивым, а должность главнокомандующего русской армией могла принести ему славу «пленителя» главного виновника войны.

Зря не послушались Кутузова. Измученная, обессиленная русская армия не могла воевать за всю Европу. После сражений на Эльбе дела у нее не пошли, и с Наполеоном пришлось заключить временное перемирие.

Впрочем, перемирие, да еще временное, не означало конец войне. Из глубины России продолжали маршировать к Эльбе свежие полки. Впереди были новые кровопролития. Война продолжалась.

Когда Наполеона прогнали за пределы России, темниковцы крестились: слава Богу, война до них не дошла… И все же усидеть в сторонке им было не суждено. Война до них не дошла, зато дошли беды, вызванные ею. И дым пожарищ, и стенания оставшихся без крова, и плач голодных детей, и стоны умиравших от ран — все до них дошло. И не только по рассказам очевидцев.

Весной, еще не успели просохнуть дороги, а в Темниковской округе уже появились тысячи нищих. И все с той стороны… Оттуда, где еще недавно полыхали пожары войны. Оборванные, изнуренные, с сухими глазами, в которых давно уже не было слез, они растекались по селениям, не делая между ними выбора: селение, и ладно, а какое оно — русское или мордовское — не все ли равно?.. Простые люди, если даже и разговаривают на разных языках, беду понимают одинаково.

Пострадавшим от войны подавали холсты, овчины, старую одежонку, хлеб, вяленую рыбу, сушеные грибы, орехи — все, чем могли поделиться крестьяне. Сами недоедали, нужду терпели, а подавали…

Однажды в один из пасмурных, еще прохладных весенних дней партия пострадавших появилась и в Алексеевке. Узнав об этом, Ушаков накинул на плечи плащ и вышел на улицу, желая посмотреть на этих несчастных, поговорить о ними. Пришельцы стояли в это время против барского дома и о чем-то разговаривали с Федором. Их было восемь человек. Одеты кто во что: на одном мордовский чепан, другой натянул поверх своих лохмотьев татарский халат… Разные это были люди, но в их внешности бросалось и такое, что делало их похожими друг на друга, — усталость, истощенность, нездоровый блеск в глубоко запавших глазах. Партия эта, по-видимому, была не из бедных: она имела на всех одну подводу, наполовину загруженную узлами, плетенками и еще какими-то вещами.

— Из каких мест будете? — спросил Ушаков.

— Егорьевские, батюшка, — словно по команде поклонились ему мужики, — от Можайска недалече.

— И вас француз тронул?

— Полдеревни пожег антихрист. Когда еще на Москву шел.

Пострадавшие стали рассказывать, как горела их деревня, как они, побоявшись быть убитыми, разбежались кто куда и долго потом мыкались, ища себе крова. Зимой, после того как Наполеон ушел, в Москве жили, по приказу начальства мертвецов в домах искали да за город вывозили. Может быть, так бы в Москве и остались, да барин разыскал, приказал в деревню вернуться. В деревню-то вернулись, а там кругом пепелища…

— Неужели барин ваш ничем не мог помочь?

— У барина о своей усадьбе забота. Разве всех ему одеть? И за то спасибо, что дозволил до покосов за милостынями отлучиться. На милостыни вся надежда.

— Подают милостыню-то?

— Где как. Простой народ горе наше понимает, не гонит. Только в одной деревне собаками затравили.

— Это в Акселе, — сказал Федор, видимо имевший точные сведения. — Тамошний помещик шибко не любит нищих.

— Титов?

— А кто же еще? Один он там… Совсем озверел человек, — возмущенно добавил Федор. — На месте Божьих служителей я бы его давно анафеме предал.

Ушаков приказал выдать погорельцам по пяти рублей каждому да, кроме того, что из вещей для них найдется.

Встреча с попавшими в беду крестьянами расстроила его. Вернувшись к себе, он долго ходил по комнате, не в состоянии успокоиться. Вспомнилось, как Арапов в госпитале рассказывал о случаях уничтожения деревень, попадавших в полосу войны. Не только противник — случалось, что и русские солдаты не щадили жилищ своих соотечественников, сами поджигали их, желая выбить неприятеля из селения. А сколько крестьянских изб разобрано по бревнышку для устройства укреплений! Разрушая дома, солдаты совсем не думали о том, что будет с хозяевами этих домов, когда они вернутся в свои деревни. Так поступали свои. А про неприятельских солдат и говорить нечего: те жгли и творили разрушения без оглядки…

"Много, очень много людей пострадало, — думал Ушаков. — Невинных людей!.. Нельзя оставлять их на произвол судьбы. Нельзя, чтобы спасение свое искали в нищенствовании, в попрошайничестве. Надо помочь им всем миром. Но только не жалкими подаяниями… Иначе надо".

Взгляд его остановился на железной шкатулке, стоявшей на полке рядом с макетом его бывшего флагманского корабля. Он в раздумье подошел к ней, открыл и, порывшись, извлек из нее плотную гербовую бумагу. То был билет сохранной казны Петербургского опекунского совета на двадцать тысяч рублей, тот самый, о котором говорил Федору, когда добивался его согласия дать деньги на содержание госпиталя. Это все, что оставалось от накоплений за долгие годы службы. Других денег у него не было.

Ушаков положил билет на стол, разгладил его руками, потом, не торопясь, взялся за колокольчик и позвонил.

Вошел Федор:

— Нужен, батюшка?

— Погорельцев проводил?

— Все дал, как велено было.

— Садись, посоветоваться хочу. — Ушаков показал ему сохранный билет. — Узнаешь?

— А как же! Наш последний капитал.

— Что скажешь, если я эти деньги пострадавшим от войны пожертвую?

Федор удивленно воззрился на него:

— А мы? Это же последние деньги.

— Проживем как-нибудь. Много ли нам нужно?

— Оно, конечно, — с сарказмом подхватил Федор, — на хлеб достанет. А хлеб да вода — лучшая еда.

Ушаков нахмурился, сказал сердито:

— На помощь пострадавшим вся Россия идет.

— Идет ли? Кто идет, а кто пострадавших этих собаками травит. А не травит, так в сторонке прохлаждается… Ты уже вон сколько добра людям учинил, сколько денег раздал! А спасибо сказал кто?

— За добро Бог плательщик.

Федор не стал больше говорить, только слышнее сопеть стал да раскраснелся заметно. Нелегко ему было соглашаться.

— Почему молчишь?

— А что без толку говорить, все равно сделаешь по-своему. Отдавай — твоя воля.

Ушаков дружески похлопал его по плечу, чтобы не сердился:

— Все будет хорошо, нищими не останемся. А теперь иди, мне нужно письмо написать.

Федор ушел. Ушаков достал из шкафа несколько листов чистой бумаги, положил на стол, затем очинил перо и, сев за стол, на открытии листа вывел аккуратно: "Обер-прокурору Синода князю А. Н. Голицыну". Дальше письмо не пошло. Он вышел из-за стола и снова заходил по комнате, обдумывая, что писать. Не меньше получаса ходил, потом вернулся на место и с этой минуты писал уже не поднимая головы, писал быстро, размашисто.

Исписав первую страницу, он передохнул немного, прочитал, что получилось, и снова взялся за перо. За уже написанным последовало следующее: