— Не хочется, пойду лучше спать, — сказал Ушаков и направился к себе.

Утром в столовой завтракали без гостя. Федор поднимался будить его, но не добудился. Федор Иванович встал перед самым обедом. Умылся, выпил квасу и пошел в кабинет к дядюшке, не забыв прихватить с собой папку с рукописью.

— Спать, что ли, к нам пожаловал? — с притворной строгостью пожурил его Ушаков. — У нас так не принято. У нас с петухами встают.

— Всю ночь, дядюшка, над вашей рукописью сидел, оттого и завтрак проспал, — отвечал Федор Иванович, кладя папку на стол.

На лице Ушакова шутливость сменилась выражением обеспокоенности:

— Что скажешь?

— Без лести, дядюшка, скажу: добрые записки получились. С интересом читал.

— Я про конец спрашиваю: к месту там всякие рассуждения или выбросить?

— Не знаю, дядюшка. На вашем месте я бы оставил. Рассуждения ваши островов касаются, а не России. Хотя, — добавил Федор Иванович, теряя уверенность, — недруги ваши могут по-всякому повернуть…

— То-то и оно, что могут. — Ушаков тяжело вздохнул. — Придется, видно, послушаться Филарета, переделать конец.

Внизу ударил колокол: Федор звал на обед.

Спускаясь по лестнице, Ушаков спросил племянника:

— Чем сегодня займемся?

— Хотелось бы в монастырь сходить, праху деда Федора поклониться.

— Что ж, в монастырь так в монастырь, — согласился Ушаков. Пообедаем да и двинемся пешочком.

В монастырь шли знакомой лесной дорогой, шли, не спеша, разговаривая между собой. Ушаков вспоминал, как две недели тому назад он следовал по этой же дороге с толпою крестьян. В тот день все стремились в монастырь с надеждой услышать решение царя о даровании крестьянам полной воли. Шли в монастырь веселыми, а возвращались понурыми. Объявленный манифест обманул их надежды.

— Трудно приходится крестьянам? — интересовался Федор Иванович.

— Среди дворян слишком много самодуров, — отвечал Ушаков. — Наказывают крестьян своих нещадно, помыкают ими словно скотиной. Я знаю одного, который до смерти двоих запорол.

— И что же ему за это?

— А ничего, по решению суда пять лет отсидел в Санаксарском монастыре, отмолил грехи и снова в деревню свою вернулся, чтобы новыми грехами себя покрывать. Другой помещик, которого я тоже хорошо знаю, — продолжал Ушаков, — мужиков до смерти не доводит, понимает, что смерть крестьянина в убыток оборачивается, но дыхнуть им свободно не дает. По десять шкур готов содрать с крестьян своих этот помещик.

— Но его же можно остановить!

— Я пытался. Только он тех крестьян, что ко мне обращались за заступничеством, еще злее наказывать стал.

Выйдя на монастырскую поляну, путники, как обычно делали все прихожане, перекрестились на стоявшую у дороги часовню и направились к главным воротам. Навстречу им маленькими группками и в одиночку шли богомольцы, приходившие на службу. У ворот стоял большой тарантас, впряженный в пару лоснившихся от сытости лошадей. В то время как кучер в синем кафтане держал под уздцы лошадей, чтобы стояли спокойно, несколько монахов суетливо поправляли на тарантасе сиденье, счищали с подножки и колес засохшую грязь.

— Уж не архиерея ли сей экипаж? — предположил Федор Иванович.

Едва успел он это сказать, как в воротах показалась густая толпа, во главе которой шли бок о бок игумен Филарет и осанистый господин, в котором Ушаков сразу узнал аксельского помещика Титова. Да, это был тот самый Титов, о котором только что рассказывал племяннику. Но позвольте, как же так? Игумен держался с Титовым так, словно тот был выше его саном. Лицо его источало выражение угодливости… И эта толпа монашеской братии, чинно вышедшая на проводы… Полно, да не сон ли это?

Изумление Ушакова было столь велико, что, увидев сцену проводов помещика-самодура, он невольно остановился. Ноги отказывались идти. Он стоял и смотрел, как игумен заискивающе улыбался Титову в ответ на какие-то его слова, на то, как монахи, бережно поддерживая Титова за руки, усадили его на тарантас и как тот, довольный, ухмыляющийся, сделал кучеру знак, чтобы садился на козлы и ехал. Непонятно… Что сделалось с игуменом? Чем этот помещик-крепостник покорил настоятеля "обители справедливости"?..

Когда тарантас с Титовым отъехал, игумен сказал что-то на ухо монаху, стоявшему рядом. Тот побежал навстречу Ушакову и его племяннику, но, прежде чем успел добежать, Ушаков круто повернулся и быстро зашагал в обратную сторону, сказав племяннику, чтобы оставался в монастыре один.

Ушаков спешил, словно малейшая задержка могла повлиять на принятое им решение. Он шел не оглядываясь. Не шел, а бежал, обуреваемый обидой, досадой, ненавистью к игумену Филарету. Боже мой!.. И он до сего дня верил этому человеку! Искал в нем друга, считал честнейшим человеком! Какое заблуждение!..

Буря улеглась в нем, когда он уже был в лесу, на полпути к дому. Чтобы дать сердцу успокоиться, сел на бугорок и долго сидел так, уставший, опустошенный, сидел уже без мыслей в голове, — не хотелось думать, хотелось только ткнуться лицом в пожухлую траву и зареветь по-бабьи.

Он просидел с час, потом поднялся с трудом и пошел дальше.

Когда Федор Иванович вернулся из монастыря, Ушаков был уже у себя в комнате. У него разболелась голова, и ему пришлось лечь.

— Был на могиле? — спросил он племянника.

— Вместе с отцом Филаретом. Кстати, игумен очень опечалился, когда узнал о вашем неожиданном возвращении.

Ушаков нахмурился, потянул на себя одеяло, всем своим видом показывая, что ему неприятно упоминание имени игумена.

— Знаешь ли, кто был тот человек, которого провожали монахи с игуменом во главе?

— Мне говорили, какой-то помещик, пожертвовавший монастырю пятьдесят рублей.

— Это был тот самый деспот, о котором рассказывал тебе дорогой.

* * *

Федор Иванович прожил в Алексеевке одну неделю. Все эти дни он пропадал с мужиками на Мокше или с ружьем ходил по лесам с тщетной надеждой убить медведя, а вечером после ужина поднимался к дяде и вел с ним продолжительные беседы.

Однажды он никуда не пошел — ни в лес, ни на Мокшу, с полдня просидел в своей комнате, а потом зашел к дяде и объявил, что надумал оставить службу во флоте и поселиться в деревне.

Ушаков, выслушав его, нахмурился:

— Откуда взялось такое желание?

— Я уже говорил, неинтересно стало служить. Флотским нет прежнего почтения. Да и справедливости никакой…

— А в деревне, думаешь, справедливость на подносе дают?

— В деревне будет покойнее.

Ушаков сердито закряхтел и вдруг ни с того ни с сего принялся очинять ножом гусиное перо.

— Что же мне делать, дядюшка?

— Ехать в Севастополь, во флот.

— Но во флоте сейчас такая обстановка!.. Как подумаю о маркизе Траверсе, тошно становится.

Ушаков сунул перо в стакан, положил нож и, взяв племянника за рукав, потянул к себе:

— Власти меняются… Власти приходят и уходят, а Россия остается. России нужен сильный флот. России нельзя без сильного флота, потому что со многими государствами морями связана и в морях сих кровные интересы имеет. А что до отставки, — продолжал Ушаков, передохнув немного, — то об этом забудь. Вам, молодым, дело наше продолжать надобно.

Федор Иванович в оправдание хотел было сказать что-то, но Ушаков не дал ему говорить, прервал властно:

— Это мой тебе наказ, и не смей перечить.

В дальнюю дорогу гостя провожало чуть ли не все село. Ушаков, прощаясь с ним, прослезился:

— Может, не увидимся более… Не поминай лихом. Севастополю кланяйся. А ежели моих бывших сослуживцев встретишь, скажи им: Ушаков хотя и в глуши среди лесов живет, а сердце его, как и прежде, с морем связано, с Российским флотом. Так и скажи им.

Трижды поцеловав племянника, благословив в дальнюю дорогу, он не стал дожидаться, когда тронется экипаж, повернулся спиной и медленно зашагал в дом.

После отбытия Федора Ивановича в барском доме вновь воцарилась тишина. Ни суеты на кухне, ни беготни во дворе, ни скрипов лестничных, которые, бывало, раздавались всякий раз, когда Федор Иванович при своем шестипудовом весе поднимался на второй этаж. Жизнь вернулась в прежнюю колею. Впрочем, что-то пошло не так. Перемена все-таки была.