— Арапова уже нет в живых.

— Вы хотите сказать… — начал было лекарь и не договорил, застыв с открытым ртом.

— Он умер вскоре после переезда в деревню.

Ушаков холодно простился и направился на гостиный двор, где его должен был ждать кучер. Известие о смерти Арапова расстроило его, а теперь после увиденного в госпитале расстройство усилилось еще больше. "Жаль, что госпиталь закрывается, — думал он, — мог бы еще послужить — не военнослужащим, так простому люду. Будь у меня деньги…" Увы, денег у него больше не было.

Война продолжалась еще год. Только 11 апреля 1814 года русская армия, пройдя с боями через всю Центральную Европу, вместе с союзными войсками вступила в Париж. Наполеон отрекся от престола и был отправлен на остров Эльбу.

К тому времени жизнь в темниковской округе вступила в прежнее русло. Убавилось движение на дорогах. Толпы обездоленных, пострадавших в войне, появлялись уже не так часто, как раньше, хотя нищих бродило еще много. На полях копошились люди, на пойменных лугах паслись стада коров, овец, коз, подростки гоняли в ночное лошадей, на Мокше и в пойменных озерах ловили рыбу, в лесах драли лыко на лапти и рогожи, гнали деготь, занимались другими промыслами, церкви звоном колоколов зазывали паству на службу вроде бы все было так, как в довоенное время. И в то же время в жизни темниковцев ощущалось новое веяние. Чувствовалось смутное ожидание чего-то важного, необычного, долженствующего повернуть жизнь к лучшему. Это ожидание чувствовалось даже по поведению Федора, который по своей воле чаще стал ездить в Темников "за новостями". Он даже стал проявлять интерес к газетам, привозимым из Темникова, чего не было с ним раньше.

Однажды Федор с видом угрюмым, разочарованным спросил Ушакова:

— Что же это, батюшка, так и не будет народу воли?

— Какой воли? — не сразу понял его Ушаков.

— Обыкновенной. Чтобы люди сами себе хозяевами были. Ту, что крестьяне давно ждут.

— Разве и ты ждешь такой воли?

— Мне она зачем? Слава Богу, притеснений от господина своего не вижу, мне и в теперешнем положении хорошо. Другие ждут, крестьяне то есть. Слух шел: как война кончится, так государь сразу о воле и объявит.

Ушаков насупился. Мысль о воле была и оставалась главной в народе. Душой он был на его стороне. Ему, человеку, лично вводившему на освобожденных Ионических островах республиканскую систему правления, видевшему плоды такого правления, крепостничество представлялось величайшим злом. Распоряжаться крепостными как своей собственностью, продавать, закладывать, наследовать, словно они и не люди вовсе, а обыкновенный скот, делать с ними по собственному произволу все, что заблагорассудится, — что есть постыднее сего, что есть противнее естественным законам человеческого общества? Гнусное право одних обладать другими, как неприкосновенной собственностью, несомненно, должно быть уничтожено. Но пойдет ли на это царь?

— Возможно, ожидания крестьян скоро сбудутся, — после долгого молчания сказал Ушаков. — Однако мне лично дело сие представляется сложным. Дворянство будет противиться.

— Ежели царь решит, как же дворянству против царя идти?

Ушаков промолчал. Он сам относился к сословию дворян, и ему было не очень-то удобно изобличать свое же сословие перед крепостным слугой, хотя и слуга этот был ему ближе всех дворян.

— Не будем гадать, что будет, — промолвил Ушаков. — Выйдет царский манифест, тогда все и разъяснится.

В эти дни Ушаков выезжал редко. Он продолжал писать военные записки воспоминания о Средиземноморском походе. Работа продвигалась медленно. Семьдесят лет — не пятьдесят. Это уже настоящая старость. Память стала не та. Чуть поволнуешься или пересидишь за письменным столом — в голове сразу шум. Да и сердце ослабло. На второй этаж без отдыха уже не подняться. Но дело было не только в старости. Просто не писалось почему-то. Вначале все шло гладко, а как дошел до создания на Ионических островах республиканского самоуправления, до разработки и принятия сей республикой конституции, так дело и застопорилось. На бумагу просились мысли, которые противоречили устоям монаршей власти. Работая над проектом основ конституции Республики Семи Островов, он, Ушаков, исходил из убеждения, что власть над народом не должна зависеть от произвола одного человека. Худо дозволять кому-то ставить себя выше законов, иметь на своей стороне все права, а на прочих возлагать одни только обязанности. Такое управление государством может быть основано только на страхе и не может иметь истинного согласия с началами здравого рассудка… Словом, республиканская власть, подобная той, какая была учреждна на Ионических островах, представлялась ему наиболее справедливой. Но как лучше, доказательнее написать об этом? И не случится ли так, что написанная в таком духе рукопись вообще не увидит света и будет сожжена рукою палача?

Сомнения, колебания… Нелегко дается истина.

Однажды во время работы над рукописью к нему приехал Филарет. Федор привел игумена к нему прямо в кабинет: тот сам так пожелал. Отношения между ними оставались все такими же сложными, до конца не улаженными. Оба они чувствовали между собой какую-то недоговоренность, которая разъединяла их, не позволяла сделаться настоящими друзьями.

— Круты ваши ступени, Федор Федорович, ох круты!.. — войдя в кабинет, стал жаловаться игумен. — Еле поднялся.

— Пойду холодненького кваску принесу, — сказал Федор, — квас-то вас сразу освежит.

Ушаков усадил гостя в кресло, сам остался на ногах.

— Жара стоит, оттого и тяжело.

Филарет возразил:

— Не жара, годы подводят. Старость пришла, а старость с добрым здоровьем не приходит, старость с недугами, с немощью приходит.

— То правда, — согласился с ним Ушаков, который знал о старческих недугах не хуже, чем он.

— А ведь я к вам по пути, — как бы оправдывая свой неожиданный визит, сообщил игумен. — По деревням ездил, в Аксел заезжал.

Ушаков поставил себе стул против гостя и сел тоже.

— У Титова были?

— Заходил. Обедом потчевал.

Ушаков брезгливо поморщился:

— Не люблю я его. Рассказывают, будто прошлой весной собак на людей натравил, кои за милостыней к нему постучались.

— На Титова это похоже.

Ушакова неприятно удивило, что игумен сказал это уж слишком как-то равнодушно, без всякого осуждения, словно речь шла о пустяковом поступке, не заслуживающем внимания.

— Зачем к нему ездили, дело было?

— Напомнить, чтобы монастырь не забывал: почему-то редко стал у нас появляться. Да и крестьяне его тоже. Раньше к нам ходили, а теперь все в Темников да в Темников.

— Про крестьян не говорю, что до самого Титова, то таких не только на службы приманивать, таких от церквей отлучать надо.

Седые кустистые брови игумена от удивления дернулись ко лбу.

— Зачем так круто? Он же не против Христа восстал.

— А разве жестокость этого крепостника-самодура увязывается с учением Христа?

Игумен тяжко вздохнул:

— Все пороки в нас от дьявола. Христос призывает нас к терпению.

Вошел Федор с квасом. Полный горшок принес — холодного, едучего, прямо из погреба. Филарету хотелось одним пригублением осушить всю кружку, поданную Федором, но он побоялся застудить горло и стал пить маленькими глоточками.

— А вы чем занимаетесь? — не выпуская из рук кружки, вдруг посмотрел он на письменный стол хозяина. — Смотрю, бумаг полно.

Ушаков не стал скрывать и рассказал о своей работе над рукописью о походе в Средиземное море, когда ему довелось командовать соединенной русско-турецкой эскадрой.

— И давно работаете?

— Еще в Петербурге начал, да не получается что-то, не могу кончить.

Игумен допил свой квас, поставил кружку на край стола и обратился к Ушакову:

— Вы мне почти ничего не рассказывали о своих ратных делах. Не дадите ли почитать вашу рукопись?

— Но она вряд ли вас заинтересует.