Никифоров представил собравшимся губернского представителя, после чего начал такую речь:

— Господа, вы уже имели возможность слышать о зловещем вступлении армии Наполеона в пределы Российской империи и о манифесте, данном по сему случаю его императорским величеством. Дозвольте зачитать сей манифест.

На некоторое время в зале поднялся легкий шумок — кто-то прокашливался, кто-то высмаркивался, кто-то скрипел стулом, ища более удобную позу, — но вот шумок стих, и Никифоров начал чтение императорского манифеста.

Извещая о французском нашествии, император призывал в своем манифесте встать на защиту веры, отечества и свободы, призывал россиян к созданию народного ополчения.

— "…Сия внутренняя сила, — нараспев читал Никифоров, — не есть милиция или рекрутский набор, но временное верных сынов России ополчение, устрояемое из предосторожности, в подкрепление войскам и для надлежащего охранения отечества…"

Ушаков слушал и вспоминал недавний разговор с мужиками о войне. Он правильно сделал, что не утаил от них опасности, нависшей над Россией. Опасный, зело опасный момент наступил для судеб страны. Русский народ и без того порабощен, а в случае победы неприятеля на него ляжет еще и порабощение иностранное. А допустить сие никак нельзя. Все силы надо собрать, ничего не пожалеть, а ворога победить!..

Когда чтение манифеста подошло к концу, Никифоров налил воды, выпил и, оглядывая притихший зал, заговорил:

— Я думаю, господа, нет особой необходимости выражать нам свои верноподданические чувства. Российское дворянство всегда было и остается надежным оплотом государя и его империи. Все мы готовы отдать за государя свои жизни. Но в настоящий момент государь жертвы такой от нас, дворян, не требует. Государь ждет от нас помощи русской армии, ждет от нас новых регулярных полков, ждет ополчения. — Никифоров с минуту пошептался с сидевшим с ним рядом тамбовским майором и продолжал: — Я уже имел честь представить вам господина Ильина. — Легкий поклон в сторону майора. — Господин майор представляет здесь Первый тамбовский пехотный полк, ныне формируемый. Мы, сидящие за этим столом, вместе с гостем из Тамбова обращаемся к вам с просьбой внести пожертвования названному полку. Прошу, господа, подойти по очереди к столу и записать в ведомости сумму, какую желаете внести. Прошу! — повторил он и сделал секретарю, сидевшему за отдельным столиком, знак, чтобы приготовился записывать.

В зале задвигались, зашушукались, но подходить к столу никто не решился. Раздался чей-то голос:

— Много ли надо?

— Для снаряжения и вооружения полка требуются немалые средства, — пояснил Никифоров, уже не вставая с места. — Я думаю, неясностей тут быть не может. Чем больше внесем в сие государственное дело, тем будет лучше.

После этого разъяснения других вопросов не последовало. Но и подходить не решались. Все чего-то выжидали.

— Что ж, господа, — поднялся предводитель дворянства с такой улыбкой, словно просил на него не обижаться, — если нет смелых, тогда будем приглашать по списку. — Он придвинул к себе лежавшую на столе бумагу, посмотрел в нее и выкрикнул: — Господин Титов, прошу!

Титов, не поднимаясь с места, запротестовал:

— Почему именно я?

— Вашей фамилией открывается список.

— Сие ничего не значит. Есть дворяне побогаче меня. Пусть они первыми будут.

— Так вы тоже не из бедных. За вами более ста душ мужского пола.

— А много ли от них толку? Каждую копейку со слезами выбиваю. Слава одна, что крестьяне.

Говоря это, Титов все же поднялся с места и не спеша приблизился к столику секретаря.

— Так уж и быть, первый так первый… Запишите от меня пять рублей. И, достав из кармана бумажник, он невозмутимо начал рыться в нем, ища нужную ассигнацию.

Начальство смотрело на него с недоумением. Никифоров даже вскочил, не зная, как отнестись к словам помещика — как к шутке или как к серьезному решению.

— Но, милостивый государь, — уставился он на него, — этого слишком мало. Вы можете гораздо больше.

— У меня с собой больше нет.

— Так мы же не просим, чтобы непременно в сию минуту. Вы подпишитесь на приличествующую вам сумму, а деньги можете прислать завтра или послезавтра, как вам будет угодно.

— Я уже сказал, больше пяти не могу. — Титов уже вытащил найденную в бумажнике ассигнацию, но, услышав слова предводителя дворянства, засунул ее обратно. — Не желаете пяти, могу вообще ничего не дать. Не станете же меня приневоливать.

— Боже милосердный, — застонал Никифоров. — Хоть бы прибавили малость.

— Извольте, малость прибавить могу, — оставался невозмутимым Титов. Запишите: семь рублей, и ни копейки больше.

Ушаков смотрел на этот торг с чувством неловкости за темниковское дворянство. Конечно, от Титова можно ожидать все, этот человек имеет отдаленное понятие о патриотизме. Удивляло другое: в зале не раздалось ни одного голоса в осуждение поведения помещика, не желавшего внести приличный вклад в оборонное дело отечества. Дворяне молчали, и их молчание можно было принять за одобрение поведения Титова.

Ушаков встал, и еще не успел Титов расписаться в ведомости и выложить на "спасение отечества" свои несчастные семь рублей, как с решительным видом подошел к столу.

— Извините, господа, — сказал он, — я плохо себя чувствую и прошу дозволить подписаться вне очереди.

— Пожалуйте, ваше высокопревосходительство, пожалуйте!.. — поклонился ему Никифоров. — Сколько подписать изволите?

— Две тысячи рублей.

— Покорнейше благодарим, ваше высокопревосходительство, покорнейше благодарим! — обрадовался Никифоров и обратился в зал: — Слышали, господа? Отставной адмирал, кавалер многих орденов Федор Федорович Ушаков жалует Тамбовскому полку две тысячи рублей!

Предводитель дворянства хотел еще что-то сказать в хвалу адмирала, но тот так посмотрел на него, что смолк на полуслове. Ушаков поставил в ведомости свою подпись и, сказав, что деньги будут доставлены позже, направился к выходу.

* * *

Оставив уездное дворянство, Ушаков пошел к гостиному двору, чтобы оттуда ехать домой. Он чувствовал себя плохо. Утром болела только голова, а теперь и в ногах замозжило. Впрочем, это могло быть к перемене погоды. В последнее время с ним часто так бывало: чуть что — замозжит, заноет в теле, спасения нет. И ничего с этими недугами, наверное, уже не сделаешь… То были недуги старости. Покоя бы сейчас настоящего, да где его взять? Нет и не может быть нынче покоя. Не до покоя теперь…

Домов за десять до гостиного двора Ушаков невольно остановился, привлеченный необычной подводой, сопровождаемой тремя монахинями. Заваленная наполовину каким-то тряпьем, повозка передвигалась от дома к дому, и, когда останавливалась, монахини устраивали короткие молебствия, отдаленно напоминавшие служения во время церковных выходов. Они пели молитвы, после чего призывали народ пожертвовать на войну с опасным «ворогом» кто сколько может. Люди выносили из домов вяленую рыбу, сухари, различное тряпье, клали все это на телегу, получая взамен маленькие просвирки и свечи. Кое-кто подавал деньги; их опускали в ларец, украшенный серебряным крестом, что носила одна из черниц.

Вот старик с лохматыми волосами, словно присыпанными мукой, вынес узел с овечьей шерстью. Прежде чем положить шерсть на телегу, он стал показывать ее старшей монахине: пусть сама посмотрит, какая хорошая у него шерсть, ни одного комочка не нащупаешь, для себя ее собирал, но раз такое дело, ежели надобно помочь армии, чтобы зачинщиков войны с земли русской прогнать, ему не жалко добра своего — пусть идет в общий котел, пусть делу кровному послужит. А из шерсти этой, объяснял старик, непременно хорошее сукно получится, которое не то что на шинели солдатам, даже на одежду господам офицерам сгодиться может… Очень много хотелось сказать старику, который, быть может, отдавал на алтарь отечества единственное свое богатство. Черница терпеливо выслушала его, поблагодарила, осеняя крестом, и, как и всем, дала просвирку и свечку.