Арапов не помнил своей матери: она умерла, когда ему не было еще и четырех лет. Мать мальчику заменила добрая тетушка, сестра отца, не имевшая своей семьи. Она баловала своего Сашеньку, как называла племянника, ни в чем ему не отказывала. Однажды, гоняясь по деревне с крестьянскими ребятишками, юный Арапов услышал мелодичные звуки балалайки и невольно остановился, заслушавшись. Играл рыжий парень, что сидел на бревнах против окон приземистого крестьянского жилища. Зачаровал тот парень своей игрой, и Саше тоже захотелось стать обладателем такого чудесного инструмента. Тетя Аграфена, которой он рассказал о своем желании, послала за балалайкой в Инсар домашнего учителя. Тот балалайку не купил, зато привез изящную скрипку. Учитель уверял, что балалайка есть забава мужицкая, скрипка же придумана для людей благородного звания. Молодой барин согласился: скрипка так скрипка, только бы научиться хорошо играть. Но тут оказалось, что учить-то некому. Домашний учитель не знал даже, как правильно смычок держать, а про настройку инструмента и говорить нечего. Нужен был учитель по музыке, и тетя Аграфена сказала об этом своему брату, Сашиному батюшке. Тот, выслушав ее, нахмурился:

— Нечего ему пустым делом голову забивать. Отвезу его в Шляхетский корпус, пусть военным наукам обучается, морским офицером станет.

— Боже праведный! — всплеснула руками тетя. — Какой из него офицер? Да он и муху шлепнуть боится. И мал еще, не примут такого.

— Примут. У Истомина в корпусе крепкая рука, а он нам не чужой.

Как ни отговаривала его тетушка, он настоял на своем: дождался санного пути и сам повез сына в Петербург… "Должно быть, такая была моя судьба", — вздохнул Арапов, вспомнив былое на этой чужой, нерусской земле.

Сенявин время от времени тоже вздыхал.

У него были свои заботы. Трудно было догадаться, о чем он думал в эти минуты — может, как и Арапов, вспомнил прошлое или беспокоился о семье, оставшейся в Ревеле, а может, его все еще угнетала мысль о несчастной судьбе населения Корфу и других Ионических островов, о той тяжкой роли, которая выпала на его долю. Нет, не пожелал бы он, Арапов, быть сейчас на его месте.

— Пошли ужинать, — круто повернул домой Сенявин. — Завтра предстоит трудный день.

Встреча с представителями Республики Семи Островов намечалась вначале на полдень, но потом была перенесена на два часа пополудни, так как не все сенаторы собрались к указанному сроку. Арапов в это время дежурил в приемной командующего и не мог видеть, как проходила встреча, не слышал, о чем там говорили, но он обратил внимание, какими возбужденными, даже гневными выскакивали из адмиральской комнаты сенаторы после совещания. Один сенатор выбежал таким разъяренным, что буквально вырвал из рук Арапова свою шляпу, которую тот хотел ему подать, и при этом так сверкнул на него глазами, что ему стало не по себе.

После совещания Сенявин никого не принимал. Обедал один. Арапов осмелился зайти к нему только вечером — надо было доложить о передаче дежурства другому офицеру. Сенявин сидел за столом в глубокой задумчивости, погрузив лицо в ладони.

— Ах, это вы!.. — очнулся он, услышав шаги Арапова. — С чем пришли?

Арапов доложил о дежурстве и спросил, не прикажет ли его превосходительство принести свечи?

— Да, да, пусть принесут, — услышал он ответ.

Распорядившись в приемной насчет свечей, Арапов вышел на улицу. Было совсем темно. Вчера в эту пору в домах светились окна, а сейчас нигде не было видно огней, если не считать домов, в которых квартировали русские. На улице хоть бы голос раздался. Тихо и пусто кругом. До слуха доносились лишь отдаленные всплески морского прибоя — однообразные и унылые, наполнявшие сердце смутной тревогой. "А ведь это похоже на выражение протеста, — глядя на притихшие в темноте дома, подумал вдруг Арапов. Горожанам уже известно все, потому и попрятались, не желая в обиде своей видеть больше русских…"

Оставаться на улице больше не хотелось. Арапов вернулся к себе и лег спать, отказавшись от ужина. Утром, проснувшись, он сразу же пошел купаться.

Море было неспокойным. Волны набрасывались на берег с неумолимой злостью, словно желали свести с ним давние счеты. Однако вода оставалась теплой, и Арапов долго плавал, нырял, плескался…

С пляжа он возвращался посвежевший, проголодавшийся. Утро только разгоралось, и он очень удивился, когда в этот ранний час увидел на улице против главной квартиры огромную толпу. Многие женщины держали на руках детей. Дети плакали, но их не успокаивали, матери, казалось, даже этого хотели.

— Что сие значит? — спросил Арапов встретившегося матроса.

— Бунт, ваше благородие.

— Какие глупости!.. Что хотят эти люди?

— А кто их знает, ваше благородие… Лопочут по-своему.

Когда Арапов приблизился к толпе, несколько женщин, выставляя перед ним плачущих младенцев, стали что-то ему выкрикивать, но вскоре, поняв, видимо, что с ним не объясниться, оставили его в покое и двинулись к русской резиденции. Они пожелали иметь дело с самим командующим. Они кричали, требуя, чтобы адмирал вышел к ним сам.

Сенявин появился в сопровождении переводчика и двух сенаторов, которые, по всему, посылались к нему толпой. С его появлением шум усилился, толпа стала напирать, стараясь быть ближе к адмиралу. Плач детей, голоса их матерей, громкие выкрики мужчин и это движение в толпе, направленное в сторону адмирала и кое-как сдерживаемое подоспевшими матросами и некоторыми из этой же толпы, — все это было ужасно. Арапов не знал греческого языка, из бури непонятных возгласов он улавливал одно только слово, неоднократно повторявшееся: «Ушаков». И по тому, с каким выражением произносилось это слово, означавшее фамилию известного им русского флотоводца, он догадывался о смысле выкриков этих разгневанных людей. Они говорили: "Ушаков даровал нам свободу, а вы нас предаете, возвращаете прежним поработителям!"

Сенявин подождал, пока толпа не успокоится, и когда наконец стало не так шумно, начал говорить — внушительно, твердо:

— Друзья мои, мы вынуждены оставить вас в силу договора, заключенного между моим государем и Наполеоном. Но мы уходим от вас с надеждой, что французы, которые заменят наш гарнизон, выполнят свое торжественное обещание не причинять вам зла.

О "торжественном обещании" французов не чинить островитянам зла в документах, полученных Сенявиным, ничего, конечно, не говорилось, но надо же было как-то успокоить толпу!

В ответ на выступление русского командующего раздались новые выкрики, но уже не такие громкие и требовательные, как раньше. Мало-помалу толпа успокоилась, Сенявин ответил на вопросы, потом, выступив вторично, тепло поблагодарил собравшихся и в их лице всех жителей Ионических островов за дружеское отношение к русским солдатам и матросам, после чего удалился. Толпа стала расходиться.

Арапов пошел в столовую и обрадовался, когда увидел, что Сенявин уже там. Командующий сидел за одним столом вместе с Грейгом и флаг-офицером.

— Присаживайся к нам, — пригласил его адмирал.

Завтракали молча. Сенявин ел с неохотой, все время озирался по сторонам, словно ждал кого-то. Когда, кончив завтрак, он поднялся из-за стола, подошел дежурный офицер, чтобы доложить о прибытии представителей французского командования для приема гарнизонных сооружений. На лице командующего появились красные пятна.

— Я не желаю их видеть, скажите им, что болен… Адмирал, — обратился он к Грейгу, — прошу вас, займитесь ими.

Эскадра оставила Корфу 19 сентября. Корабли подняли паруса с восходом солнца. Никто из матросов и офицеров в это время уже не спал, все были на ногах, оставались на палубе даже сменившиеся после вахты. Сенявин стоял на корме и неотрывно смотрел на медленно удалявшийся берег. Прислуживавший ему матрос держал наготове стаканчик и штоф водки. Сенявин имел привычку при выходе в плавание выпить стаканчик, но сейчас он, казалось, забыл о водке.

— Ну вот, капитан-лейтенант, — тихо промолвил Сенявин, обращаясь к Арапову, — были мы тут и больше здесь нас не будет.