В Стокгольме, накануне отъезда в СССР, у меня еще оставались кое-какие обязанности. Одной из них была «забота» о русском военно-воздушном атташе полковнике Иване Рубаченкове. С ним приходилось много встречаться, особенно во время неоднократных поездок по стране. Наше знакомство развивалось в основном в автомашинах, самолетах и купе поездов.

Он был суровый человек, действительно дерзкий тип. Предпочитал курить отечественные папиросы, с ошеломляющей легкостью перекидывая их из одного угла рта в другой. Кажется, складывалось так, что мне суждено было знакомиться с вечно озабоченными русскими, и Рубаченков не был исключением. По крайней мере, после того, как планы создания НАТО почти привели к заключительному подписанию пакта.

– Один камуфляж, – комментировал Рубаченков, следуя инструкциям, полученным из Москвы. – Пакт в своей основе агрессивен: просто империалисты готовят себе позиции для нападения.

Швеция не предполагала входить в блок и вела переговоры с Норвегией и Данией о сепаратном северном оборонительном договоре (который так и не был создан).

– Означает ли это, что Швеция пойдет на какое-нибудь секретное соглашение с НАТО? – спрашивал он меня раз за разом.

Разумеется, такую возможность я отрицал.

Неожиданно у «моего» русского появилась новая область интересов. Он утверждал, что прочитал в местной газете что-то о взлетно-посадочной полосе на военном аэродроме в Уппланде – о планах ее перестройки и увеличения длины. Об этом он доложил домой и теперь «пытал» меня.

В то время в ряде стран Европы стали переоборудовать старые и строить новые военные аэродромы. В Москве, естественно, задались вопросом: почему? Чтобы разрешить базирование или промежуточную посадку американских бомбардировщиков? Чтобы эти самолеты с удлиненных ВПП могли взлетать с полной нагрузкой?

Не так уж невероятно, что Москва заинтересовалась докладом Рубаченкова. Разным представителям за рубежом рассылались запросы с просьбой уточнить детали.

Не знаю, насколько это было важно для Москвы, но для Рубаченкова, несомненно, важно. Он хотел показать, на что годится, и надоедал мне по любому поводу. Его интересовало все: планируемая длина, грузоподъемность, точное местоположение. Но ответов он не получал.

– Поскольку вы так чертовски таинственны, я вынужден думать, что есть что-то подозрительное, – резюмировал он как-то.

– Ничего подозрительного. Всего лишь пример слишком тщательного засекречивания. Никаких аэродромов, кроме предназначенных для базирования шведских самолетов.

В отношении моего повторного отъезда в Москву вначале все казалось ясным. Как со шведской, так и с русской стороны. Но затем русские по какой-то причине изменили позицию. Все застопорилось. У наших возникли сомнения: не мои ли оживленные контакты с американцами насторожили русских?

Если бы мадам Коллонтай была на месте, она бы легко все уладила. Но ее не было. Оставался только Рубаченков: какая-никакая, а все-таки поддержка. Способом, который казался мне дипломатичным и хитроумным, я дал ему понять, что готов к торгу информацией. Это случилось на званом вечере.

Вначале мы поговорили о проблеме получения визы и моего размещения в Москве. Иван обещал содействие. Затем повисла пауза… Он зажег одну из своих вечных папирос и смотрел прямо перед собой. Я видел его суровый профиль:

– Насчет взлетно-посадочной полосы… Мне нужно что-то для доклада домой!

Я не мог не рассмеяться.

– Ах, да! Услуга за услугу. Привычная песня, – съязвил я. Он перебросил папиросу в другой угол рта. И озабоченно посмотрел теперь уже в совершенно ином направлении.

– Логично поставить вопрос по-другому, – отрубил он. – Сколько может стоить для тебя эта проклятая ВПП? Две тысячи?

Я не был особенно удивлен, зная, что другим тоже делались подобные предложения. Следовало бы отнестись к этому спокойно и не отвечать вообще. Но моя авиационная карьера полетела к черту, и я был в депрессии, поэтому плохое настроение подхлестнуло мою реакцию. Я разозлился, что он выбрал жертвой подкупа именно меня. И, черт подери, выпалил не думая:

– Да-а-а? А почему бы, например, не пять?

Он по-прежнему смотрел в сторону, не видя выражения моего лица. Ответ последовал немедленно:

– Я должен запросить Центр.

– Незачем! Это было лишь… Именно здесь нас прервали.

Только на следующий день я припомнил, что сказал Рубаченков. Центр! Какое-то служебное обозначение. Но прошло значительное время, прежде чем мне стало ясно, что это такое.

Неожиданно быстро вопрос о моем отъезде в Москву разрешился. Произошло ли это благодаря вмешательству Рубаченкова? Не знаю. Нашему разговору на званом вечере я не придал значения. Он был вскоре забыт, так как подготовка к новой службе отнимала почти все мое время.

Теперь я держался подальше от дипломатических знакомств, но однажды все же вновь попал на званый вечер. Рубаченков был там. Мы столкнулись с ним в гардеробе, когда он уже собирался уходить.

– Все о'кей! – бросил Иван (явный результат работы с английским языком).

Я кивнул, полагая, что речь идет о моем размещении в Москве.

Но он-то имел в виду совсем иное…

Никак, ни в каком виде я не мог и не хотел признать неизбежность своего пагубного шага. Я пытался оправдать происшедшее, может, больше для того, чтобы умиротворить свою совесть. Искал логическую связь между этим «инцидентом» и тем, что случилось значительно позднее, когда моя позиция по отношению к великим державам и «холодной войне» радикально изменилась. Только теперь, имея возможность из объективного далека оценить свое прошлое, я вижу и признаю эту суровую правду. Нет никакой связи. Нет никаких смягчающих обстоятельств.

…Прошло некоторое время, и я встретил Рубаченкова снова. На этот раз он был столь любезен, что предложил подвезти домой. Я еще не знал, насколько расчетливой была его любезность. Мы беседовали о Москве, ведь оставались считанные дни до моего отъезда.

– Кое-кто в Москве хотел бы встретиться с вами, – сообщил он. – Вы знаете этого человека с давних пор.

– Ах, так! Кто же он?

– Ну, он не хотел бы открывать имя. Вам известно, что обстановка в Москве несколько иная, чем здесь.

Это мне было хорошо известно.

– Предлагает встретиться в воскресенье, у памятника Пушкину, рядом со зданием редакции «Известий». Позже он уточнит дату.

Мы подъехали к моему дому на Лидинген. Я вышел и поблагодарил за поездку.

– А тут вот небольшой привет от этого московского знакомого!

Он сунул мне в руки компактный «привет», упакованный в оберточную бумагу, и исчез. Стартовал если не рывком, то близко к этому.

Я вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Депрессия, теперь уже черной волной, снова нахлынула в сердце, и в тот момент все, что могло произойти, сделалось мне безразличным. Я сунул пакет в карман и, забыв обо всем, словно провалился в небытие. Дома, наткнувшись, бессознательно швырнул его на письменный стол и погрузился в мрачное раздумье.

Очнувшись через некоторое время, я взял пакет и равнодушно взвесил его в руках. Чувствовалось что-то мягкое. И вдруг, словно молнией, меня поразило «о'кей» Рубаченкова на том званом вечере. Разорвав бумагу, я долго смотрел на… пачку стокроновых купюр. Сверху лежала пометка: «5000».

Нежданный удар судьбы оглушил меня…

Ради бога, что же теперь делать? Возвратить их здесь? Или взять с собой в Москву, чтобы вернуть через «знакомого»? За что же мне такое мучение? Я думал и думал… Мне хотелось избежать конфликта. К чему скандалить? Никто не поблагодарит меня за это. Нет никаких доказательств, что я взял деньги. Никакой квитанции. Никакого свидетеля. Если суть выплывет – будут только слова Рубаченкова против моих…

И я позволил пакету исчезнуть в ящике письменного стола: что ни говори, а приятно получить незапланированное финансовое подспорье, пусть даже и не очень существенное.

В первые же годы после окончания второй мировой войны наметилось противостояние между заокеанской империей и страной, почти в одиночку победившей фашизм не только на своей территории, но и на всем европейском континенте. Было бы ошибочным обвинять во враждебности Советский Союз – полстраны лежало в руинах, военные и национальные ресурсы были истощены, армия и народ жаждали не просто передышки, а настоящего, прочного мира.