После того как вынужден был замолчать ботаник Скоттсберг, его место занял археолог Рюден. Он перевел дискуссию в совершенно другую плоскость. Рюден специализировался на районе Тиауанако в окрестностях озера Титикака. Именно там, согласно легендам, правил светлокожий и бородатый Кон-Тики, прежде чем исчезнуть вместе со своими спутниками в просторах Тихого океана. Рюден единственный из археологов Скандинавии лично проводил раскопки в Тиауанако, и теперь он утверждал, будто сами эти легенды — не более чем выдумка. Индейцы Тиауанако такие же краснокожие и безбородые, как любые другие. Голова статуи Кон-Тики из Тиауанако, которую мы нарисовали на парусе как символ экспедиции, вовсе не имеет бороды. За бороду у нее приняли изображение кольца в носу.
С помощью скребка и щетки грамотный археолог открывает такие тайны древней истории, которые никогда не были записаны на бумаге, камне или папирусе. Но совсем другое дело — умение читать написанное. Я мог бы с легкостью привести множество цитат из испанских хронистов, в которых упоминаются легенды инков о белокожих и бородатых «виракоча» — именно за них инки поначалу приняли испанских конкистадоров. Затем можно было сослаться на предшественника Рюдена, американца Уэндела Кларка Беннетта. Именно он обнаружил статую Кон-Тики и описал ее как портрет бородатого мужчины. Голова, украсившая наш парус, представляла собой точную копию рисунка Беннетта из его рукописи.
В дискуссии о том, была ли борода у бога древних инков, последнее слово осталось за мной. Я предложил Рюдену зайти в наш этнографический музей и посмотреть на экспонат под номером таким-то. Жаль, что я не видел его лицо, когда он выполнил мою просьбу и увидел кувшин эпохи праинков с побережья Перу с изображением мужчины, обремененного такой бородой, что ему позавидовал бы сам Санта-Клаус.
Нелегко приходилось норвежскому ученому в Швеции, даже несмотря на громкие аплодисменты, которыми разражались переполненные аудитории при появлении участников нашей экспедиции. Но еще труднее приходилось ему в родной Норвегии. Каждый день газеты соседних стран высыпали на меня обвинения в непорядочности и безграмотности. Профессора зоологии, мои бывшие учителя, не упускали случая сказать обо мне что-нибудь хорошее и приглашали меня читать лекции в университете, а географ Вернер Веренсколд даже решительно выступил в прессе в мою защиту, но я все равно оставался в одиночестве. Ни один из моих заступников не мог считаться специалистом по вопросу миграций в Тихом океане.
Я держал пращу наготове и ждал появления очередного Голиафа, когда в Стокгольме произошло чудесное событие. В лекционную аудиторию Шведской академии наук, где я демонстрировал фильм о путешествии «Кон-Тики», неожиданно вошел один из истинно великих ученых, Свен Гедин, и после показа он присоединился к бурным аплодисментам. Насколько непопулярны были политические воззрения Гедина во время войны, настолько знаменит он был — и вполне заслуженно — благодаря своим рискованным экспедициям в малоисследованные районы Центральной Азии. Через несколько дней после той памятной лекции он прислал мне по почте визитную карточку как напоминание о том, что над тем, кто дерзает, всегда кружат вороны, а по пятам за ним крадутся волки. Но таковы уж правила игры.
Поздней осенью 1949 года меня неожиданно навестил секретарь Шведского королевского общества антропологии и географии профессор Карл Мисон Маннерфельт. Носителем звонкого титула оказался элегантный спортивного вида молодой географ примерно моих лет. Он доставил мне послание от Свена Гедина. Мне предлагалось защитить свою теорию на заседании Общества перед лицом светил шведской науки. Выполнив поручение, Маннерфельт уже от себя лично пригласил меня на обед, где мне предстояло познакомиться с самым молодым профессором в Швеции, доктором Улафом Селлингом, только что вернувшимся из Полинезии. Очевидно, перед началом главного события меня хотели проверить на менее искушенном оппоненте. Селлинг был на три года младше, чем я, но уже успел сделать блестящую карьеру. Он получил степень доктора ботаники за то, что впервые применил в Полинезии технику пыльцового анализа. К тому же, единственный из всех ботаников нашего столетия, он открыл новый подкласс растений: его именем были названы пятнадцать особей растительного мира. На недавно состоявшихся выборах директора палеоботанического отделения Национального музея в Стокгольме Селлинг одержал убедительную победу, оставив позади многих убеленных сединами соискателей.
После встречи с Ивонной моя личная жизнь кардинально изменилась. Точно такой же неожиданный поворот произошел в моей жизни как ученого в тот день, когда мы с Ивонной отправились на обед с Калле и Эббой Маннерфельт и их гостем Улафом Селлингом. У несколько отрешенного и чопорного профессора ботаники оказалась завораживающая улыбка, яркое свидетельство отличного чувства юмора. Его мгновенная реакция и проницательный взгляд говорили о необычайной остроте ума. Неудивительно, что с такой памятью и интеллектом он намного опережал свое время.
Вечер в очаровательном доме Маннерфельтов в пригороде Стокгольма начался в довольно натянутой обстановке, но Ивонна и Эбба с первого взгляда понравились друг другу. А когда мы, мужчины, уселись в кресла с бокалами в руках, нам тоже стало ясно, что мы говорим на одном языке, и разведка боем плавно перетекла в дружескую беседу.
Когда же мы сели за стол, последние остатки напряженности растаяли так же быстро, как кусочки льда в ведерке с бутылкой прекрасного белого вина. Следуя шведскому обычаю, хозяин попросил нас забыть о званиях и чинах. Поскольку у меня в то время вообще не было ни званий, ни чинов, я более чем охотно согласился. В тот вечер был заложен фундамент долгой и верной дружбы, которая ничуть не ослабла и теперь, когда дебаты вокруг «Кон-Тики» уже пятьдесят лет как стихли.
Как выяснилось, Улаф близко знаком с двумя из моих самых яростных преследователей, сэром Питером Баком и профессором Карлом Скогтсбергом. Более того, перед тем как приступить к пыльцовому анализу на островах Тихого океана, ассистент Скоттсберга Улаф Селлинг посетил на Гавайях музей, где директорствовал Бак. Там же, на Гавайях, Улаф познакомился и подружился с ботаником Ф. Б. Х. Брауном.
Форест Б. Браун! Человек, благодаря которому я решился выйти в океан на бальсовом плоту! Автор трехтомного фолианта о флоре Маркизских островов, чьи исследования в области генетики натолкнули меня на мысль взять с собой в плавание сладкий картофель, тыквы и кокосы из Перу, оказался личным другом Улафа. Он называл его просто «Форест»! Мой личный друг Теи Тетуа, сын каннибала Ута с острова Фату-Хива, не раз говорил мне, что друг Улафа Форест — хороший человек. Все это начинало мне нравиться.
Географу Калле тоже с каждой минутой становилось все интереснее и интереснее. Для него, знавшего аксиому о том, что Земля круглая, расстояние от Азии до Южной Америки вдоль экватора равнялось расстоянию от экватора на север до Берингова пролива и далее на юг снова до экватора, хотя со стороны такой маршрут мог показаться вдвое длиннее. Калле понимал, что океан пронизан невидимыми реками, которые обязательно донесут любой плавающий объект в южном полушарии от Южной Америки до Полинезии, а в северном полушарии — от Азии мимо островов северо-западного побережья Америки и тоже до Полинезии.
А затем наступил великий день, 23 сентября 1949 года. В зале Шведского королевского общества антропологии и географии не оставалось ни единого свободного места. Выходя на трибуну, я поймал ободряющий взгляд знаменитого Свена Гедина, занимавшего кресло в первом ряду прямо передо мной. Это помогло. Все остальные лица слились для меня в некую многоголовую массу, смотревшую на меня кто с любопытством, кто с сочувствием, а кто и с открытой враждебностью.
Выступление прошло хорошо. Даже, может быть, слишком хорошо. Куда подевались мои противники? Отсутствие критических замечаний не столько успокоило меня, сколько выбило из колеи.
А самым неожиданным результатом стало вручение мне моей первой научной награды — серебряной медали Рециуса за организацию и осуществление научной экспедиции. Ни один из многочисленных призов, полученных мною впоследствии, не радовал меня так сильно, да и, честно говоря, не имел такого большого значения для моей непрекращающейся борьбы, как первое официальное признание от Шведской академии.
