— С тех пор ты стал осторожным?

— Скажем так: более осторожным. Спустя какое-то время я отправился в другое путешествие на лыжах; на сей раз один, если не считать Казана. Но тут мною руководили особые соображения.

Дело было в середине тридцатых годов. В начале Пасхи в горах дали штормовое предупреждение. Я провожал своего двоюродного брата на поезд. Мы с ним прожили некоторое время в снежном доме в Троллхеймене и вместе с Казаном дошли до Снохетта. Оттуда кузен возвращался в Тронхейм, а я собирался пересечь плато у горного хребта Довр и добраться до Гудбрансдаля. Но на полпути меня застигла метель. Я укрылся от нее в горном домике и вовсю наслаждался огнем в камине, какао и печеньем. Снег бился в стены дома, а Казан терпеливо ждал под столом. Хороший пес должен знать, что о нем непременно позаботятся, и никогда ничего не выпрашивать. Вот и Казан отлично понимал, что я сам испытываю удовольствие, когда сытно и обильно кормлю свою любимую собаку. А сегодня его ждало нечто лучшее, чем привычная сушеная рыба. Когда мы оба насытились, шторм достиг невиданной силы. Ураганный ветер завывал и бился в окна, и на улицу можно было выйти, только не выпуская из рук привязанную к двери веревку.

И тут я решил принять вызов. На плато Довр нет ни обрывов, ни скал. Здесь не растут деревья, а все кусты, камни, озера и заборы лежали под толстым слоем снега. Все в доме пытались удержать меня, но безрезультатно. Я запряг Казана в сани, встал на лыжи и через несколько мгновений исчез за пеленой снега.

Каждый шаг давался с трудом. Чтобы противостоять порывам ветра, мне приходилось сильно нагибаться вперед. Даже Казан, с его волчьей силой, двигался еле-еле. В идеальных условиях, по ровной поверхности, для него не составляло труда тащить груженые сани, даже если я сам садился сверху. Сегодня же ему приходилось пробираться по глубоким рыхлым сугробам, а то, что сыпалось с неба, не шло ни в какое сравнение с теми зарядами снега, которые ветер поднимал с земли и швырял нам в глаза. Время от времени пес пропадал из вида, и тогда мне приходилось останавливаться и ждать его — часто с перевернутыми санями за спиной.

— Но в чем суть этого бессмысленного поединка с природой?

— Я все время твердил про себя: «Только так мальчик становится мужчиной! Только так мальчик становится мужчиной!»

Я знал, что уже нашел себя здесь, посреди гор. Но мне еще оставалось определить свое место в городе. Всякий раз, возвращаясь из похода, я гордо шел вдоль городских улиц — чего мне бояться здесь после того, что я испытал там? Но уже на следующий день дома начинали давить на меня. Я казался себе крошечным и ничтожным. Мне не оставалось другого выхода, как сдаться и принять чужие правила игры. Возможно, Казан, трусивший рядом со мной и задиравший лапу на каждом углу, испытывал то же самое.

Пришла пора преодолеть это чувство неуверенности, почти страха, которое охватывало меня на асфальте или в городской гостиной. Мне предстояло закалить свой дух и осознать, что я остаюсь самим собой, где бы я ни находился — среди деревьев и скал или среди оклеенных обоями стен.

Возможно, я тогда еще просто не до конца повзрослел. В любом случае, давало о себе знать неправильное воспитание.

«Только так мальчик становится мужчиной!» Идти дальше не имело смысла. То, что мы находимся здесь, посреди диких гор, что мы одержали победу над силами природы, что мы можем в любой момент просто лечь и заснуть во время бури — уже триумф человеческого духа! Легкий снег не позволял вырыть яму или построить иглу. Мне удалось разыскать палатку в поклаже саней, но ветер не давал ее установить. «Ничего страшного», — подумал я, просто расстелил ее на снегу, забрался внутрь и затащил за собой Казана. Так мы и лежали, постепенно превращаясь в один большой сугроб, — я в своем спальнике из оленьей шерсти и Казан в шубе из гренландского меха.

Вдруг сердце замерло у меня в груди. Неподалеку раздался паровозный гудок. Где-то здесь проходила железнодорожная ветка между Осло и Тронхеймом. Еще гудок — все ближе и ближе. Интересно, не под нами ли лежат скрытые под снегом рельсы? До моих ушей уже доносился звук паровозного двигателя. Поезд на всех парах несся прямо на нас!

Казан испугался не меньше моего. Надо было побыстрее выбираться и из спальника, и из палатки. Поскольку рельсы лежали под снегом, я совершенно не представлял, откуда ждать опасности. В подобных ситуациях даже закоренелый атеист вспоминает о Боге и обещает больше никогда не грешить. Ни жив, ни мертв от страха, я ждал неизбежного. Грохот паровоза достиг высшей точки, и тут в нас швырнуло густой снежной массой от пролетевшего в двух шагах состава. А затем все стихло. Никто в поезде так никогда и не узнал, что в ту вьюжную ночь рядом с рельсами лежал мальчик в обнимку с собакой. Мальчик, который хотел стать мужчиной.

Из нашего сада на Тенерифе открывался прекрасный вид на сосновый лес, покрывающий основания гор. Одна из них, Тейде, простирала свою покрытую снегом вершину на 3700 метров над уровнем моря. В дни моего детства путь от Ларвика до нашего коттеджа в горах занимал целых три дня и включал в себя две ночевки, несколько пересадок с поезда на поезд и семичасовую поездку на запряженной лошадьми повозке. Теперь от Тенерифе до Херншё можно добраться всего за день. Но меня не тянет в край моего детства. Бульдозеры и новостройки мало что оставили от того Херншё, который вставал перед моим мысленным взором, когда я беседовал со своим аку-аку, лежа в гамаке под южным синим небом.

— Ты почти ничего не говоришь о девочках.

— К сожалению, в моем детстве они играли очень маленькую роль. Когда я был совсем маленьким, у меня была подружка, миленькая черноволосая и кареглазая девчушка, стриженная под пажа. Однажды я увидел ее голой, и хотя зрелище показалось мне интересным, я так и не понял, где у нее зад, а где перед. В шестилетнем возрасте, когда я пошел в школу, я уже кое-что соображал и пребывал в уверенности, что мальчику стыдно водиться с девочками. Они играли в куклы, а мы — в войну. Мальчикам и девочкам не разрешалось учиться вместе — даже наши игровые площадки разделяла высокая кирпичная стена.

Разница между мужским и женским началом настолько угнетала меня, что на уроках танцев я не мог заставить себя пригласить девочку. Целых три года, повинуясь родительскому приказу, я посещал эти классы — в ботинках из патентованной кожи и матросском костюмчике. Это искусство давалось мне нелегко: мне приходилось рисовать на бумаге последовательность шагов в вальсе и танго, и, несмотря на все мои старания, я все время наступал партнершам на ноги и сбивался с шага.

Именно своей неловкости я обязан первым шансом на успех у противоположного пола..

Когда дети становились постарше, их объединяли в классы совместного обучения, так что общение становилось неизбежным. Но я уклонялся от участия в сборищах, если они включали в себя танцы.

Итак, мои школьные годы подходили к концу, а опыта у меня так и не прибавилось. Однако я все сильнее предвкушал надвигающееся чувство. После окончания школы, увенчанный традиционной кепкой с красным козырьком и счастливый оттого, что все экзамены остались позади, я принял участие в школьном спектакле. Я сам помогал писать сценарий и получил главную роль профессора Пикара, реального человека, незадолго до того впервые поднявшегося в стратосферу на воздушном шаре. В моей пьесе он оказался столь рассеянным, что забыл вернуться на Землю и предстал перед райскими вратами и охранявшим их святым Петром. Это был мой первый театральный опыт, и ему сопутствовал успех.

Выпускники изо всех окрестных городков получили приглашение на прощальный вечер нашего класса. В лучшем ресторане Ставерна, на берегу ларвикского фьорда, нас ждали накрытые столы, вино, оркестр и танцы. Танцевали все, даже Арнольд. Я сидел в одиночестве, потягивал пиво, разглядывал яхты в заливе и изо всех сил пытался показать, что я выше этих жалких развлечений.