Мы расположились в отеле Riesen-Furstenhof, на берегу Рейна. Этот отель казался мне, когда я был еще фенрихом[82] в кадетском корпусе, расположенном недалеко от Кобленца в городке Энгерсе, верхом элегантности и кулинарного искусства. Теперь ограничения военного времени не прошли бесследно и мимо этого широко известного отеля. Наши рабочие помещения были расположены в старинном, когда-то роскошном здании вблизи казарм Deutsches Eck, служивших до войны местом расквартирования кобленцкой дивизии[83]. Красивые комнаты в стиле рококо превратились теперь в пустые мрачные кабинеты.
На маленькой площадке, окруженной старыми деревьями, вблизи дома, стоял довольно интересный обелиск. На нем красовалась высокопарная надпись, свидетельствовавшая о том, что он был сооружен французским комендантом Кобленца в 1812 г. в честь переправы через Рейн отправившейся в поход на Россию «Великой армии» Наполеона. Под этой надписью, однако, была выбита другая, гласившая примерно следующее: «Принято к сведению и одобрено». Под ней стояла подпись русского генерала, который в 1815 г. стал комендантом города![84]
Жаль, что Гитлер не видел этого монумента!
Оперативная группа нашего штаба по моей рекомендации получила ценное пополнение: помощником начальника Оперативного отдела был назначен старый штабист, подполковник [Хенниг] фон Тресков, который позже, в июле 1944 г., стал одним из руководителей заговора против Гитлера и затем покончил с собой. Тресков еще в мирное время работал вместе со мной в управлении 1-го обер-квартирмей-стера Генерального штаба. Это был высокоодаренный офицер и пламенный патриот. Ум, образованность и умение держать себя в обществе придавали ему особый шарм. Прекрасную пару этому элегантному, аристократического вида человеку составляла его настолько же умная, как и красивая, жена, дочь бывшего военного министра и начальника Генерального штаба [Эриха] фон Фалькенгайна. В то время в берлинских офицерских кругах не было, пожалуй, более красивой супружеской четы, чем Тресковы.
С Тресковым у меня со времени совместной работы в Оперативном отделе установились отношения взаимного доверия и, я бы даже сказал, дружбы. И теперь, в Кобленце, он стал одним из самых ценных моих помощников в борьбе за осуществление отстаивавшегося штабом группы армий плана наступления на Западе. Когда я позже был назначен командиром танкового корпуса, а затем командующим армией, я оба раза просил к себе Трескова начальником штаба. Мои просьбы отклонялись с оригинальным обоснованием: мне якобы «не нужен такой умный начальник штаба». Когда затем весной 1943 г. мне предложили Трескова на должность начальника штаба группы армий, я не мог предпочесть его моему испытанному во многих совместных боях начальнику Оперативного отдела генералу [Теодору] Буссе, к тому же бывшему в одних со мной годах, и попросил этого генерала на должность начальника штаба. Я упомянул об этом только потому, что один господин, близко знакомый с Тресковым, распространял версию, что я тогда отклонил кандидатуру Трескова якобы потому, что он не был убежденным национал-социалистом. Каждый, кто меня знает, скажет, что я выбирал себе коллег, конечно же, не по этому признаку.
Наряду с исключительными способностями генштабиста, Тресков был остроумным собеседником, и его всегда охотно принимали в узком кругу у командующего, когда мы коротали долгие вечера. Правда, когда он однажды захотел доставить командующему и нам всем особое удовольствие и распорядился поставить на стол во время завтрака большую миску съедобных улиток, Рундштедт в ответ на его экстравагантность только покачал головой.
Если тем месяцам в Кобленце суждено было стать «зимой наших смут», то это объясняется прежде всего странным и неясным положением, в котором мы оказались зимой 1939/40 гг. в результате Seltsamer Krieg, или La drole de guerre[85], как ее называли французы. Нам было бы значительно легче, если бы мы точно представляли задачу операции, которую нам предстояло осуществить весной, с тем, чтобы планомерно готовить к ней находящиеся в подчинении штаба группы армий войска. Но, как известно, Гитлер собирался начать наступление поздней осенью 1939 г., а когда выяснилось, что это невозможно, – в течение зимы. Каждый раз, когда его «предсказатели погоды» – метеорологи ВВС – обещали хорошую погоду, он отдавал приказ о выдвижении в районы сосредоточения для наступления. И каждый раз этим предсказателям приходилось признавать свои ошибки, т. к. либо проливные дожди делали местность непроходимой, либо сильный мороз и снегопад ставили под вопрос возможность успешных действий танков и авиации. Итак вновь и вновь то отдавался приказ о наступлении, то трубили отбой, – положение довольно безрадостное как для войск, так и для командиров. При этом довольно ярко проявилось недоверие Гитлера к тем донесениям штабов, что не соответствовали его представлениям. Когда штаб группы армий послал очередное донесение о том, что длительные дожди в настоящее время делают начало наступления невозможным, Гитлер послал к нам своего адъютанта Шмундта с заданием на месте убедиться в состоянии местности. Тут Тресков оказался как раз на месте. Он без всякой жалости таскал целый день своего бывшего товарища по полку, Шмундта, по почти непроходимым дорогам, по размякшим распаханным полям, мокрым лугам и скользким склонам гор, пока тот, совершенно обессилевший, вечером снова не появился в нашем штабе. С тех пор Гитлер отказался от подобного неуместного контроля наших донесений о погоде.
Естественно, больше всего страдал от этих постоянно меняющихся решений и связанной с этим непродуктивной работы нашего штаба наш командующий, генерал-полковник фон Рундштедт, вообще не отличавшийся особой терпеливостью. Правда, вскоре на наш штаб стал обрушиваться поток бумаг, обычно захлестывающий в спокойной обстановке войска и штабы. Однако в немецкой армии издавна существовала хорошая традиция избавлять старших командиров от всяческих мелочей, этот поток бумаг практически полностью миновал генерал-полковника. Поэтому он каждое утро совершал продолжительную прогулку по набережной Рейна, во время которой я часто его сопровождал. Ведь и мне нужно было немного размяться. Даже во время морозной зимы, когда воды Рейна были прочно скованы льдом, Рундштедт надевал только тонкий прорезиненный плащ. На мое замечание, что так можно простудиться и умереть, он ответил, что у него еще никогда не было зимнего пальто и что он и на старости лет не собирается его приобретать! Так это было и на самом деле! В этом пожилом человеке все еще чувствовалось спартанское воспитание кадетского корпуса. О моем собственном пребывании в кадетском корпусе он мне напоминал еще и кое-чем иным. Когда генерал-полковник после прогулки сидел за письменным столом и ожидал, когда к нему явлюсь я или кто-либо из офицеров штаба для доклада, он с интересом читал захватывающий детективный роман. Интересно, что детективные романы читают очень многие, даже выдающиеся люди, охотно прибегающие к ним, чтобы отключиться от серьезных дел. Однако наш уважаемый командующий все же немного стеснялся, когда его заставали за чтением подобных книг. Поэтому он клал романы в открытый ящик письменного стола, который он быстро задвигал, когда кто-либо входил к нему для доклада. Также делали и мы, кадеты, когда в часы работы в нашу комнату входил воспитатель!
Моя попытка развлечь генерал-полковника в один из длинных вечеров посещением одного из фронтовых кинотеатров потерпела крушение. Геббельсовская кинохроника вызвала у него крайнее недовольство, и я был рад, что его замечания слышал только я один.
Бывали, однако, и веселые происшествия. Однажды на улице мы встретили егеря из австрийской горнострелковой дивизии. Хороший малый, он, видно, совсем недавно стал солдатом, и мундир, который был ему слишком велик, а также посылки, которыми он был изрядно нагружен, придавали ему весьма живописный вид – он очень отдаленно напоминал солдата. К тому же ремень он надел не на талию, а использовал его, сдвинув значительно ниже, как опору для своего животика. Весь вид этого егеря был настолько причудливым, что я его остановил и велел поправить ремень. Дружески улыбаясь, бравый парень ответил: «Большое спасибо, г-н полковой врач!», как будто я ему по секрету указал на другой непорядок в его туалете. Мне ничего не оставалось, как от души рассмеяться.
