Единичное, индивидуальное — главное в любви, в семье. Половая жизнь вся от начала до конца своеобычна, неповторима. „Сколько почерков — столько людей“, или наоборот: и совершенно дикодаже ожидать, что если уж человек так индивидуализированв столь ничтожной и не представляющей интереса и нужды вещи, как почерк, — чтобы он не был индивидуализирован также в совокуплении. Конечно, „сколько людей — столько лиц, обособленийв течение половой жизни“… Всякий „творит совокупление по своему образуи подобию“, решительно не повторяя никого и совершенно не обязанный никому вторить: как в почерке, как в чертах лица…»

Соитие есть «грех», учит церковь. Ей вторит В. С. Соловьев, полагавший, что в будущем деторождение сделается чистым и возвышенным. Еще определеннее говорил об этом Л. Н. Толстой в послесловии к «Крейцеровой сонате»: «Ведь недаром же сама природа сделала то, что это мерзко и стыдно, а если мерзко и стыдно, то так и нужно понимать». Вспоминая эти толстовские строки, Розанов саркастически замечает, что вся «Крейцерова соната» есть «сплошь рыдающая натура» мужа, «осквернившегося с женщиною» лишь по положению «женатого человека».

Книга «Люди лунного света» посвящена проблемам «третьего пола», как именовал Розанов все отклонения от «нормальной» гетеросексуальной любви. Еще в статье «Кроткий демонизм» (1897) он обратился к этим вопросам как к предмету, достойному изучения: «Как совершенно ясно можно читать на соответствующих страницах „Пира“, Платон называл любовью „земною“ — любовь к другому полу, а „небесною“ любовью называет вовсе не филантропическую, но чувственную любовь и только к одинаковому с собою полу. Он называет при этом и цитирует поэтессу Сафо» ^[532] .

В гомосексуальной любви Розанов видит причину многих «безбрачных» явлений в христианстве и современной жизни. Для него это нарушение естественного хода вещей, семейного начала, лежащего в основе жизни человека и всей цивилизации.

Семейные судьбы мужчин, женщин и их детей — в этом корень розановской проблематики. Писатель одним из первых не побоялся открыто сказать все то, о чем иные «благонравные» литераторы лишь шептались и хихикали по гостиным и кабинетам. Написал даже о «групповом браке», выведенном в рассказе С. Городецкого «Погибшее согласие» (в сборнике «Кладбище страстей»), — теме, которая, как считается, была «открыта» печатью только в ходе «сексуальной революции» в Америке в 1960-е годы.

В статье «Закон о цензуре и администрация цензуры» (1912) Розанов и к этому явлению подходит с позиции «семейного вопроса», как бы придерживаясь известного правила Чехова: дело писателя не решение вопросов, а лишь их правильная постановка. В постановке «семейного вопроса» перед русской общественностью и литературой состоит бесспорная заслуга Розанова. И недаром об изнурительном труде над книгой «Семейный вопрос в России» он говорил: «Это мои литературные „рудники“, которые я прошел, чтобы помочь семье. Как и „Сумерки просвещения“ — детям» (106).

В своей трилогии Розанов, по существу, развивает некоторые идеи, высказанные еще в книге «Семейный вопрос в России». Такова, например, его мысль о венчании в храме «чистого тела». Он предлагает, чтобы в венчание был введен обряд погружения в воду — «наедине священником, для этой цели престарелым, сперва жениха и потом невесты, порознь и отдельно, в особо построенном шатре, за занавесями, в бассейн воды освященной» ^[533] .

Рассматривая историю половых общений древних греков в храмах, Розанов приводит слова Геродота, что «греки и египтяне первые перестали сообщаться в храмах». Следовательно, делает он вывод, ранее, до начала цивилизации, это происходило. Это замечание Геродота мы должны читать таким образом, что и самые храмы явились у первых людей сперва как «лиственное, в рощах, в цветниках, в садах окружение любви их и любящего соединения, а затем — с легкими архитектурными прибавлениями, например, как защита от палящего солнца; пока, наконец, роща и шалаш не выросли, не развились в храмы» ^[534] .

Когда же на Религиозно-Философских собраниях, проходивших в Петербурге в 1901–1903 годах, он высказал предложение, чтобы новобрачные первое время после венчания оставались жить в храме, то это вызвало «недоумение и взрыв ярости» присутствующих богословов и церковников, как о том рассказано в «Опавших листьях».

В этой книге писатель создает райскую утопию, ничуть не интересуясь реальной исполнимостью своего замысла. Для него было важно и достаточно высказаться. На роль архитектора и строителя будущего здания он не претендовал. Его увлекала сама идея, мечта. И чем несбыточнее она оказывалась, тем слаще и дороже.

И представилась Василию Васильевичу ночь и половина храма с открытым куполом, под звездами, а вокруг поднимаются небольшие деревца и цветы, посаженные по дорожкам, откуда вынуты половицы пола и насыпана черная земля. «Вот тут-то, среди цветов и дерев и под звездами, в природеи вместе с тем во храме, юные проводят неделю, две, три, четыре… Это — как бы летняя часть храма, в отличие от зимней, „теплой“ (у нас на севере)… Они остаются здесь до ясно обозначившейся беременности» (101).

Но даже своевольно парящая мысль Розанова «понимала», что в течение 2–3 месяцев до беременности молодой четы повенчается еще много других пар, которые тоже надо разместить в церкви. Возникают естественные трудности, из которых писатель выходит с розановской наивной непосредственностью. Уже весь храм заселен новобрачными, но «при этом, разумеется, никаких актов (как предположил же епископ Антоний!!!) на видуне будет, так как после грехопадения всему этому указано быть в тайне и сокровении(„кожаные препоясания“); и именно для воспоминания об этом потрясающем законе отдельные чертоги (в нишах стен? возле стен? позади хоров?) должны быть завешены именно кожами, шкурами зверей, имея открытым лишь верх для соединения с воздухом храма» (102).

Современники, прочитав такое, долго не могли прийти в себя от шокового состояния, в которое вверг их Василий Васильевич своим предложением превратить церкви в «родильные дома», как выразился один острослов. Впрочем, в русской литературе издавна существовала традиция использовать (хотя бы мысленно) храмы не по прямому назначению. Так, В. А. Жуковский предлагал в 1848 году совершать в церкви под пение молитв смертные казни, что должно было стать, по его мысли, «убедительной проповедью для нравственности народа» ^[535] . Лев Толстой пришел в ужас от таких мечтаний Жуковского, «этого доброго человека», впавшего в «разврат придворной жизни» ^[536] .

Интересное подтверждение мыслей Розанова о жизни новобрачных в храме приводит М. М. Пришвин в своих очерках «По градам и весям» (1913). Случай свел его однажды со священником в глухом селе Тульской губернии.

«Помню, когда рассказывал о. Николай о своих планах устройства церкви радостной, наполненной ликами младенцев и вообще живых, семейных людей, невольно мне припомнилось читанное об этом у Розанова; до того было похоже, что я даже спросил тогда: не читал ли батюшка Розанова. Но о. Николай в таких глухих местах и понятия не имел о писаниях Розанова.

— Представьте себе, — спросил я о. Николая словом Розанова, — что невесту и жениха после совершения обряда оставляют в церкви без людей для брачного сочетания.

Эта знаменитая розановская „позиция“, с которой он открывает свою пальбу в монахов, как она покажется простому сельскому священнику? — Представьте себе это только на одну минуту!

— И представляю, — спокойно отвечал о. Николай, — это же и бывало в старину, откуда идет настоящее православие… Никакой загадки мне ваш Розанов не загадал, я сам это знал. В православии есть все для радостей человеческой жизни, а только монахи его испортили» ^[537] .