В своей последней известной нам лекции в 1917 году он рассматривал вопрос об искусстве и фантазировании. За долгие годы Фрейд представил на суд этой аудитории многие интересовавшие его темы, он говорил о случайностях и суевериях, о романе Анатоля Франса «Восстание ангелов» и личностях Гамлета и Хаммурапи, о смерти и остроумии. До конца жизни Фрейд ощущал свою принадлежность к друзьям, с которыми встречался вечером по вторникам.

Друзья по ложе «Бнай Брит», партнеры по игре в тарок, коллеги-медики, гости, приходившие на чай на Берггассе, – круг общения Фрейда был достаточно узким, но дружеские узы в нем усиливались еще и узами родственными.

Оскар Рие, педиатр, лечивший детей Фрейда, был женат на Мелани Бонди – сестре Иды Бонди, на которой был женат Флисс, так что Оскар и Вильгельм были свояками. Людвиг Розенберг, еще один партнер по картам, женился на сестре Оскара Рие. Брейеры и Хаммершлаги были соседями по дому и породнились, поженив своих сына и дочь.

В следующем поколении эта дружеская генеалогия слилась с психоанализом. Психоаналитиком стал Роберт Флисс (хотя его отец рассорился с создателем этой теории), эту же профессию избрала дочь Людвига Розенберга Анни Катан. Одна из дочерей Оскара Рие вышла замуж за психоаналитика Германа Нунберга, а вторая – Марианна – за Эрнста Криса, став и сама психоаналитиком. Она родилась 27 мая 1900 года в Вене, а умерла 23 ноября 1980 года в Лондоне у Анны Фрейд, в том последнем доме, в котором жил Зигмунд Фрейд, перед тем как покинуть этот мир. В истории сохранилось упоминание о том, что Фрейду не нравилась манера Марианны коротко стричь волосы.

На письменном столе Фрейда, всегда под рукой, лежала стопка чистой писчей бумаги, которую он использовал для кратких повседневных записей.

В субботу 12 марта 1938 года он написал всего два слова на латыни: «Finis Austriae». Под барабанный бой, с развевавшимися на ветру знаменами немецкие войска пересекли австрийскую границу Австрийский канцлер ушел в отставку. Однажды в субботу привычная тишина Берггассе была нарушена настойчивыми криками продавцов газет. Фрейд отправил горничную Паулу купить ему свежий номер. Она убежала и вернулась с экземпляром «Абенда».

Мартин вспоминал, что его отец надеялся на то, что этот номер ежедневной газеты внесет ясность в ситуацию и развеет всеобщее беспокойство. Фрейд пробежал глазами заголовки, после чего скомкал газету и швырнул ее в угол. «Никто из нас не проронил ни слова, – писал Мартин, – поскольку мы поняли, что, если он с таким отвращением и досадой отбросил газету, значит, события развивались самым неблагоприятным образом».

Еще в 1933 году Фрейд понял всю серьезность того, что происходило в Германии. 10 июня 1933 года он написал Марии Бонапарт: «Мир превращается в огромную тюрьму, и самая худшая из ее камер – это Германия. Что станется с австрийской камерой, пока неясно…» Фрейд все еще надеялся, что Церковь станет заслоном на пути фашизма и что австрийский фашизм, если он все-таки проявит себя, будет не таким ужасным, как нацизм. «Какая опасность грозит лично мне? Я не могу поверить, что со мной может произойти то, что мне весь день описывали Рут и Марк (два психоаналитика)».

Когда нацисты начали бросать в огонь его книги, он прокомментировал это так: «Какой прогресс! В Средние века сожгли бы меня самого».

Фрейд продолжал принимать пациентов. Хилда Дулиттл была обеспокоена тем, что происходило, гораздо больше самого Фрейда, вот одна из ее записей того периода: «Опять видела свастику. Теперь она была нарисована мелом. Спускаясь вниз по Берггассе, я шла от одного знака к другому, словно они были нарисованы на тротуаре специально для меня. Они вели к самой двери Профессора, возможно, они были и на других улицах и вели к другим дверям, я не пошла проверять. Никто не стирал эту свастику. Да и не так просто было бы убрать с тротуара этих предвестников смерти, нарисованных мелом».

22 марта 1938 года Фрейд сделал запись на своей бумаге для заметою «Анна в гестапо».

В этот период у него проходили курс двое пациентов, он объявил им, что больше не сможет их принимать, и посоветовал уехать. «Когда расстроено сознание, невозможно проявлять интерес к подсознанию», – запомнил слова Фрейда Смайли Блантон.

Благодаря Марии Бонапарт, американскому послу Буллиту и их связям в дипломатических кругах, а также солидному выкупу Фрейд и его семья вовремя успели выскользнуть из сети, накрывшей Вену. Представители СС потребовали, чтобы Фрейд подписал бумагу, в которой говорилось, что они с ним хорошо обращались, он выполнил их требование, спросив, нельзя ли ему добавить в текст еще одну фразу: «Могу от всей души рекомендовать гестапо кому угодно». Фрейд уезжал из Вены, позволив себе напоследок эту едкую шутку, но мог ли он знать, что она аукнется Аушвицем?

4 июня Фрейд навсегда оставил город, в котором появилось на свет его детище и к которому, несмотря на ненависть, он был привязан. В три часа ночи в вагоне Восточного экспресса он пересек французскую границу. Спасен! Он провел в Париже несколько часов, окруженный заботой друзей, особенно старались поддержать его Иветт Гильбер и Мария Бонапарт. Последняя вручила Фрейду маленькую статуэтку Афины, сопроводив свой подарок словами:

Наутро он переправился на пароме через Ла-Манш и высадился в Дувре. Ему было восемьдесят два года и, несмотря на свой рак, он все еще любил жизнь. Вот и исполнилась мечта его детства: теперь он будет жить в Англии. Ночью в поезде, который вез его в Лондон, он, конечно же, видел сны. Ему снилось, что он высаживается в Певенси, как до него, в 1066 году, это сделал Вильгельм Завоеватель.

Бессознательное не знает ни смерти, ни времени.

У Фрейда было несколько пристрастий, и он очень трепетно к ним относился: изо дня в день, из года в год пополнялись коллекции его статуэток, его сигар, его грибов, а также перечень его друзей, с которыми он состоял в переписке. На полках шкафов в кабинете оставалось все меньше места из-за постоянно прибывающих древностей; самые последние свои приобретения Фрейд любил выставлять на обеденный стол во время семейной трапезы. Пепельницы из китайского нефрита всегда были переполнены окурками от его сигар. Он обожал ходить в лес за ягодами и регулярно это делал. Все это истинная правда, только Фрейд никогда об этом не рассказывал. Он выдвигал новые теории, анализируя собственные сновидения, собственные ошибки и остроты, равно как собственные «покрывающие воспоминания», но для разговора о своих пристрастиях у него никогда не находилось слов. Это было его личное дело. Это были его личные пристрастия.

Стефану Цвейгу, который пытался создать его литературный портрет, Фрейд напоминал, что определяющим в его характере было отнюдь не «мелкобуржуазное воспитание». И настойчиво просил не идеализировать его персону. «Ваше описание совершенно не согласуется с тем, что я, как любой другой человек, страдал от мигреней и усталости, что я был страстным курильщиком (и хотел бы оставаться им и поныне), считавшим, что сигара, как ничто другое, помогает сохранять самообладание и поддерживать высокую работоспособность; что, несмотря на мой скромный образ жизни, о котором столько сказано, я шел на большие жертвы ради пополнения моей коллекции древнегреческих, древнеримских и древнеегипетских вещиц; что в действительности я прочел гораздо больше книг по археологии, чем по психологии; что до войны мне было просто необходимо хотя бы один раз в год несколько дней или недель провести в Риме (один раз я там был и после войны)», – писал Фрейд Цвейгу.