– Почему ты их предала?

Женщина молчала, и Альваро показалось, что она плачет.

В ее густые некрашеные черные волосы вплетались серебряные пряди, словно знак принадлежности к расе демонов.

Горькие податливые губы. Темная плоть. Упругие груди в вырезе пиджака. Перевернутая пентаграмма. Глаза будто карта тысячелетних путей, на которые нет хода человеку. Эта женщина плакала не от слабости, ни одно из чувств, припасенных для нас природой, не было ей знакомо.

В голове Альваро теснились десятки вопросов.

Комната погрузилась во мрак.

И священника вдруг охватило странное убеждение, будто в мире нет ни одного священного обета, который стоит того, чтобы его не нарушали.

В глазах женщины Альваро читал ответы на свои вопросы. Правду о том, что победить зло может лишь другое зло. И обещания. Он слышал слова, слетавшие с ее сомкнутых губ. Свидетельства о том, что он всю жизнь яростно отрицал. Обещания. Земля цвета охры на кладбищах в заброшенных селениях… Запах свежей крови, витающий над разбившимися автомобилями… Перламутр карамели, забившей детское горло…

В комнате было почти совсем темно.

Мужчина держал в объятиях женщину.

Он открыл ее недра. Познал вкус ее плоти, уловил биение крови в ее артериях. Проник в ее нутро. Пил ее соки. Дышал ее легкими.

А потом стало совсем темно.

Ривен и Эрнандес брели обратно на станцию. Исходящее дождем небо у них над головой время от времени пронизывали разряды молний.

По мостовой проехал тандем, составленный из велосипеда и инвалидного кресла. Женщина, крутившая педали, и калека в кресле осыпали друг друга проклятиями.

На набережной снова начиналась зона ресторанов и баров.

Заглянув в одно из немногих чудом уцелевших окон, они увидели ребенка-гидроцефала, неподвижно лежащего на полу. Маленькое чудовище не было брошено вовсе без присмотра. Его мать сидела тут же, произнося отчаянный беззвучный монолог, словно актриса немого кино.

Добравшись до бара «Коста-дель-Соль», Эрнандес предложила еще раз заглянуть внутрь. Ривен наотрез отказался.

Девушка зашла в бар одна.

И пропала.

Ривен, которого начинало трясти при одном воспоминании об омерзительной норе, в которой прошло их свидание с Элисеей, предпочел остаться под дождем.

Впрочем, вскоре ему надоело ждать, и он решил отправиться на поиски.

Свет зажигалки выхватил из темноты постер фильма «Only Angels Have Wings». [8]Ривен его не смотрел. А в этом проклятом городе точно не было ни одного ангела.

Эрнандес сидела на корточках в темной уборной и с интересом разглядывала чемодан, который только что достала из-под грязного матраса. Элисеи нигде не было.

На город, в котором не горел ни один фонарь, опустился ночной мрак. Чемодан казался Ривену почти невесомым. Молодые люди шагали по набережной, почти сбиваясь на бег, их подгоняли стоны умирающих из санатория. Им вдруг показалось, что посреди улицы бьется в конвульсиях ребенок. Потом, что поселок вот-вот поглотят черные волны. Вокруг бушевала буря, а они даже не знали, в правильном ли направлении двигаются.

Дорогу освещали только молнии, электрокардиограмма больного неба.

Освещала, но не указывала.

Со стороны моря выгнутая полумесяцем бухта Аталайи с ощетинившейся у кромки воды крепостной стеной и растянувшейся на много километров шеренгой портовых кранов выглядела неприветливой к мореплавателям, и даже знаменитый маяк, вот уже который век гордо возвышавшийся у подножия скалы, казался чванливым и надменным.

Когда мы причаливали к берегу, один из матросов рассказал мне, что в городе стоит бабье лето, сезон невыносимой духоты и влажности, и что жара спадет лишь с приходом настоящей осени.

Сойдя на берег и оказавшись на молу в полном одиночестве, под безжалостным полуденным солнцем, с тяжеленным чемоданом и в осеннем костюме, на который мне пришлось сменить облачение священника, я понял, что он нисколько не преувеличивал.

Я в который раз перечитал письмо, полученное мною в Падуе за два дня до этого. Адресат: Гесперио Тертулли. Просьба, больше похожая на приказ: явиться в маленький приморский городок на юге Испании, в котором я прежде никогда не бывал. Дата: 1ТХ-1949. Обратный адрес: улица Черной Мадонны, 9. Вместо подписи перевернутая пентаграмма.

Южный край так и не смог оправиться после кровопролитной гражданской войны, сотрясавшей страну десять лет назад. Об этом говорили вопиющая бедность, удивление, которое у жандарма вызвал мой вопрос, где взять такси, руины, печальные глаза детишек, недоверчиво наблюдающих за мной из тени подъездов. Местные жители были умнее меня и предпочитали сидеть по домам, не высовываясь на раскаленную улицу.

Жандарм объяснил, что улица Черной Мадонны расположена на самой окраине в квартале Лас-Катедралес, сильно пострадавшем от страшных вражеских бомбардировок во время войны.

Я не стал уточнять, какую сторону он считает вражеской, только прояснил, как добраться до окраины. Жандарм принялся энергично отговаривать меня от этого путешествия и отвязался лишь тогда, когда узнал, что я священник. Готов поклясться, что в голосе блюстителя порядка слышался страх.

Теперь, когда я пишу эти строки в комфортабельной каюте по пути домой, а злоключения последних дней остались позади, моя собственная фигура видится мне до невозможности комичной: долговязый сутулый субъект не первой молодости, истекающий потом в слишком теплом коричневом костюме и нелепой панаме, тащит через весь город неподъемный чемодан, разыскивая разрушенный бомбами квартал… Тогда я понял, что солнечный свет бывает страшнее ночной тьмы. Солнце отбирает силы, туманит разум, ослепляет, делает тебя легкой добычей.

Самую тяжелую часть багажа я постоянно носил в собственной голове: галерея неясных, тревожных, знакомых, изломанных образов следует за мной, куда бы я ни отправился. Мне удается на время от них избавиться, лишь столкнувшись с еще более страшной реальностью.

Здесь нет ни капли преувеличения, я знаю, о чем говорю. Реальность, с которой я столкнулся теперь, более чем страшна.

Я нескоро добрел до конца северной стены, за которой начиналась совершенно пустынная кривая улочка, без всякого предупреждения переходящая в заросший репейником пустырь. Видневшиеся вдалеке руины и были кварталом Лас-Катедралес.

Пустырь, превращенный в стихийную свалку, был завален мусором, какой обычно остается у бедняков… Обломки мебели, ржавые железки… голодные крысы.

Квартал лежал в руинах, но не был уничтожен до основания. Мне пришлось пробираться между грудами щебня, внимательно рассматривая сохранившиеся стены в надежде разыскать нужный дом.

Я помню, как изнывал от жары, помню, как вздрагивал от любого шороха, помню, что ни разу не призвал Господа, не попросил его избавить меня от одиночества и страха.

Вскоре мне улыбнулась удача, о которой не приходилось и мечтать: единственная более-менее сохранившаяся улица называлась улицей Черной Мадонны. Подъезд девятого дома встретил меня спасительной прохладой и таким смрадом, что меня едва не вывернуло наизнанку. Еще никогда в жизни мне не случалось сталкиваться со столь сильным запахом разложения. На то, чтобы измученные ярким светом глаза привыкли к темноте, а ноздри чуть-чуть свыклись с едкой вонью, ушло несколько минут. Собравшись с духом, я пошел по узкому коридору; смрад усиливался с каждым шагом, из глубины дома доносились странные звуки. Коридор привел меня к полуоткрытой двери, облезлой, но целой. За ней находилась огромная, утопающая во тьме квартира.