Альваро, затаив дыхание, смотрел, как они преодолевают последние ступени и входят в коридор.

Удивительное шествие заворожило его.

Появление грязных бродяг в университете было как пощечина уютному академическому мирку, навсегда оторвавшемуся от реальности.

Пришельцы умирали со смеху, глядя на перепутанных секретарш, что шарахались в стороны, пропуская диковинную процессию. В этом смехе, пронзающем не хуже кухонных ножей, слышалась вековая ненависть обездоленных к тем, кому повезло. Альваро все видел, но не двигался с места.

Священник спокойно ждал приближения опасности.

Без тени страха.

Он наблюдал за бродягами, пока те не исчезли в коридоре, ведущем к кафедре.

Как только нищие пропали из виду, Альваро очнулся. Странное спокойствие сменилось приступом паники, священник подхватил плащ, метнулся в коридор и выскочил на лестницу.

– Между прочим, поезд стоит в Торребьентосе всего две минуты.

– Расскажи мне об этом месте.

– Это была единственная наша с… с Коронадо совместная поездка. Он очень любил свою кузину. И доверял, раз решил оставить чемодан у нее. Это было почти двадцать лет назад.

В пассажирском вагоне, прицепленном к почтовому поезду, не было никого, кроме Эрнандес и Ривена. Они курили, сидя друг против друга. Женщина пыталась смотреть в окно, но окрестные пейзажи скрывались за пеленой дождя.

– Эта деревня – нечто особенное. Когда загрязнение воды в прибрежной зоне достигло предела, ловить рыбу стало невозможно, любителям купания пришлось перебираться в бассейны, и процветающие рыбацкие и курортные поселки превратились в города-призраки. Для Коста-дель-Соль это были тяжкие времена. Но Торребьентосу повезло. Руководство не помню какой партии решило создать там рай для инвалидов. Они потратили миллионы на то, чтобы поднять деревню из руин и сделать из нее уголок нетронутой природы и поселить в нем людей, страдающих всевозможными недугами. В качестве бонуса решено было отремонтировать старинный отель и знаменитый санаторий для безнадежных больных. Кузина Коронадо как раз окончила курсы медсестер, и ее тут же взяли на работу в санаторий. Второй медсестры, столь же преданной работе, было не сыскать. Нужно иметь крепкие нервы, чтобы каждый день видеть, как кто-нибудь умирает. Особенно если к ним привязываться…

– Главное, не одалживать им денег. А как она сейчас?

Не то чтобы эти слова по-настоящему задели Эрнандес, но она предпочла пропустить их мимо ушей и продолжала, стараясь не терять нить повествования:

– Потом к власти пришла другая партия, и проект перестали финансировать. Больные разъехались, хотя и не все. Многим понравилось жить на природе, и они решили остаться в поселке вместе с родственниками, врачами и медсестрами. В довершение всего Торребьентос наводнили бродяги. Говорят, теперь это жуткое место, там нет ни воды, ни электричества, ни властей, ни порядка. Страшная нищета. Государство продолжает поддерживать только санаторий. Кажется, Элисея до сих пор там работает. Знаешь, она была весьма привлекательной особой.

– С большим бюстом?

– Изящной и миниатюрной. Сейчас ей за пятьдесят. Если честно, я не знаю, хранит ли она чемодан до сих пор.

Ривен посмотрел в окно, за которым сгущались сумерки, и заговорил, не глядя на женщину:

– Если предположить, что он все-таки у нее, значит, у нас есть два чемодана из трех. Что нам с ними делать?

– Это решать Альваро.

Ривен подсел к женщине и положил руку на спинку ее сиденья. Теперь он смотрел ей прямо в глаза.

– Чтоб тебя, Эрнандес. У нас могло бы что-нибудь получиться.

– Мне надо выйти.

– Я подожду.

Но она не двигалась с места.

– Ты любишь деньги? – спросила она, не пытаясь убрать его руку со своего плеча.

– Деньги нужны для того, чтобы не приходилось спать, выпивать и трахаться в подъезде. Ненавижу подъезды.

– Мне тоже приходилось в них бывать.

– Возможно, мы даже встречались.

– Приступ ностальгии? – усмехнулась Эрнандес. – Ладно, я пошла.

Ривен провожал девушку глазами, дымя сигарой.

Он задумчиво провел рукой по ее кожаной куртке, брошенной на сиденье. Встал, погасил сигару. Снял шинель. Опять закурил и пошел следом за Эрнандес.

В конце вагона располагались три двери. Парковщик выбрал ту, на которой был нарисован женский силуэт.

Эрнандес сидела на унитазе со спущенными джинсами и трусиками. Увидев Ривена, она вскочила. Волосы на лобке девушки были влажными.

– Мы можем сделать две вещи. Даже три, – заявил Ривен, расстегивая штаны.

Эрнандес с любопытством глядела на него, не пытаясь прикрыться. Даже в этот миг полная достоинства.

– Мы можем продать чемоданы ублюдкам, которые за нами охотятся. Они точно будут довольны. – Ривен приспустил штаны и погрузил пальцы во влажное лоно женщины.

Эрнандес прислонилась к стене.

– Можем отдать их Альваро. Он заплатит, сколько мы скажем, – Ривен вошел в нее и начал двигаться, медленно и грубо.

Эрнандес удивленно вскинула бровь, словно ждала чего-то другого.

Медленно и грубо.

– Есть и третья возможность. Я начинаю подозревать, что в этой истории имеется третья заинтересованная сторона. Мы могли бы спрятать чемоданы и выйти с ней на связь. – Ривен задрал на Эрнандес свитер и лифчик и принялся ласкать ее маленькие упругие груди с розовыми ореолами вокруг отвердевших сосков. – Как бы то ни было, пока не появится еще один чемодан, нам лучше оставаться в игре.

Волосы у Эрнандес под мышками были такими же светлыми и влажными, как на лобке.

Даже в синяке под глазом было что-то невыносимо чувственное.

– Черт, возьми, Ривен, что ты творишь?… Да ты спятил.

Руки женщины скользили по спине парковщика.

Поезд постепенно замедлял ход.

Поезд, но не Ривен.

Промокший до нитки и совершенно безумный Пасиано брел к своему магазину по улицам, на ходу менявшим облик и направление.

Он по-прежнему держал руки в карманах и время от времени принимался мастурбировать, не в силах унять жаркой болезненной похоти.

По дороге Пасиано грезил об острове Вентура.

Много лет назад он видел по телевизору документальный фильм о венесуэльской коммуне прокаженных, не желавших считать себя больными. Их тела гнили живьем, но в глазах не было страха.

Пасиано представлял себя затерявшимся в зараженной толпе и был совершенно счастлив.

Опустошенный, голодный, больной. Поглощенный головокружительным зрелищем вселенской бойни. Он шел от одного круга ада к другому, совокупляясь с умирающими старухами, ублажая сифилитиков, лаская увечных, насилуя потерявшихся детей, наслаждаясь близостью смерти…

На улице Калатрава молодая мать, засмотревшись на витрину, выпустила ручку трехлетнего сына, и он остался один посреди мостовой.

Пасиано, еще несколько дней назад окончательно утративший способность рассуждать и подчинявшийся смутным инстинктам, пересек улицу, взял малыша за руку и, не глядя на него, повел за собой. Продавец комиксов спешил вернуться в свою лавку, торопился туда, где обоих ждали падение и гибель.

Дрожащими руками он открыл дверь магазина и запер ее за собой на несколько оборотов. Тихий смуглый мальчонка смотрел на него с доверчивой улыбкой.

Сбросив одежду, Пасиано привалился к заваленному старыми комиксами прилавку, стараясь отдышаться.

Годы, прошедшие до того, как Алеха в последний раз зашла к нему в лавку, теперь казались Пасиано пустыми и бессмысленными. Его пенис был покрыт ссадинами: сувенир на память о путешествии в ад. В соседней комнате ждал ребенок, лучший способ продемонстрировать Богу, что он плевал на свою бессмертную душу.

Пасиано не помнил ни о письмах, ни о потайных местах, в которых ему пришлось побывать.

Утихший было голод стал разгораться с новой силой, и продавец комиксов бросился в смежную комнату, к ребенку.

Мальчишка сидел на столе совершенно голый.