— Заговор — ради чего?

— Чтобы потопить.

— Потопить «Титанику»?

— И ваших мужей с ним.

— Мерль пытался заставить вас в это поверить?

— Я ничему не верю, Батшеба. Я — исполнитель.

Она поднялась, оставила на столе доллар на чай и взяла меня под руку. Официант бросил нам прохладное «Доброй ночи», в котором сквозила ненависть. Прогулочная площадка палубы «В» была пустынна, как, без сомнения, и палубы «А».

— Недавно вы были правы, Жак, — на «Титанике» скучно. Люди так торопится лечь в постель, будто хотят по максимуму использовать каюты. Которые, надо заметить, стоят дорого. Это первое торжественное плавание обошлось мне во много тысяч долларов.

— Мсье Андрезен не участвует в расходах?

— На свои гроши мсье Андрезен получает двадцать бутылей шотландского виски в месяц. Это то, что он зовет ограничением на алкоголь. У моего мужа нет денег, Жак. Финансы в нашей семье — это я. И вы хотели бы, чтобы я бросила несчастного Самюэля в том состоянии, в котором он находится? Я бы этого себе не простила, и Бог бы мне этого не простил.

— Почему вы за него вышли?

— Потому что я его любила.

— Разница в возрасте вас нe смущала?

— Именно это мне и нравилось.

Кстати, я еще не описал внешность Батшебы Андрезен, кроме роста, может быть, потому, что оставшуюся жизнь я провел вместе с ней. Каштановые волосы, широкий лоб ученого. Она утверждала, будто изучала химию, пока не получила такое большое наследство, что отказалась занимать место другого, будь то на факультете или в общественной жизни. Глаза у нее были светло-серые, нос немного великоват, рот большой, подвижный — ей трудно было скрывать свои чувства. Если бы мне пришлось описать Батшебу одним словом, я бы сказал, что это улыбка, нежная, меланхолическая или страшная, смотря по обстоятельствам.

— Я вас не обнимаю, потому что мы перед дверью вашей каюты.

— Тогда я вас сама обниму.

Чтобы наши губы встретились, она должна была наклониться ко мне, потому что была на голову выше. Наши языки начали искать друг друга — и легко нашли: им негде было блуждать — когда дверь каюты «В64» открылась. Появился Андрезен в белой ночной рубашке и красном колпаке с помпоном. Я хлопнул Бат по плечу. У нее вырвался удивленный и недовольный стон, потом она ослабила объятие, отпуская мои губы, на которых оставила немного слюны. Наконец, почувствовав спиной взгляд, она обернулась:

— Что случилось, Самюэль? Вы еще не спите? Вы знаете, сколько времени?

— Смешно, — сказал Андрезен, хлопнув дверью перед ее носом.

— Неважно, — сказала Батшеба. — У меня есть мой ключ. На чем мы остановились?

Мы снова целовались, потом мадам Андрезен сказала, что должна удостовериться, что ее муж спит, принял свои лекарства и не припрятал под кроватью бутыль с виски. Он бы недолго протянул, если бы она не ухаживала за ним. Она открыла дверь, потом еще раз посмотрела на меня и сказала:

— Все-таки в случае кораблекрушения сделайте так, чтобы быть на правом борту. На левом мужчинам придется туго.

— Мы встретимся?

— Я не думаю.

— Даже в случае кораблекрушения?

— В случае кораблекрушения, Жак, я буду на левом борту со своим мужем.

Мерль ждал меня, лежа на моей постели. Я счел это знаком приязни, особенно потому, что он, как всегда, не снял туфли. Я не стал их снимать, зная, что после моего отчета он выйдет. Я рассказал о вечере, не скрыв ошибки, которую я допустил в Парижском кафе, выболтав трем женщинам, что Филемон Мерль — мой сосед по каюте. Он успокоил меня:

— Ничего, так часто бывает с начинающими.

Он оценил вербовку Батшебы, но выслушав рассказ о последних минутах с датчанкой перед дверью «В54», пришел к выводу, что в конечном счете это она держала меня в руках.

— Насчет нее я не уверен, но я в ней и раньше сомневался. Я уточнил: они все на левом борту. Супруги Корк занимают «В78», а Морнэ — «В88». Если моя теория верна, три старика пойдут туда. Лайтолер сейчас должен быть на дежурстве. Я пойду сказать ему кое-что. Что касается вас, Жак, отдыхайте. Вы хорошо поработали.

— В котором часу вы вернетесь?

— Не знаю. Постараюсь не разбудить вас.

— Наоборот, разбудите. Я хочу знать результаты вашего расследования.

— В жизни, мой дорогой друг, никого никогда нельзя будить. Сон — это святое. Это мягкий образ смерти, который, как освященная облатка, дается нам каждый вечер.

Он вышел. Через час меня разбудила Эмили Уоррен, забарабанив в дверь. Покарать ли ее за святотатство, лишить ее жизни? Она сказала, что закончила свое произведение. Какое произведение? Все произведение. Она за-кон-чи-ла. Конец труду. Она хотела отпраздновать это со мной. Одеваясь в спешке под лихорадочно блестевшим, невидящим взглядом девушки, я спросил, может ли писатель знать, закончил он свое произведение или нет.

— Вам этого не понять, Дартуа.

Она часто называла меня по фамилии, как будто я был знаменитый писатель, футболист или один из ее одноклассников. Натягивая брюки, я потерял равновесие, и Эмили разразилась смехом. Обескураженный, я сел на постель Мерля.

— Я вот думаю: зачем я одеваюсь, ведь на «Титанике» негде праздновать! И потом, в это время все закрыто.

— Вы забываете третий класс, Дартуа. Они кутят в своем общем зале, в кормовой части, под верхней палубой. Я говорила с пассажирами второго класса, у которых каюты ниже: вчера ночью они не сомкнули глаз. Идите быстрее. Неужели не понимаете: сегодня вечером я закончила свой труд!

— В пятнадцать с половиной лет?

— В пятнадцать с половиной. Возраст, в котором Рэмбо начал свой труд.

— А вы — закончили?

— Почему бы и нет?

— Я могу почитать?

— Не сейчас. Этой ночью мы будем танцевать, петь и пить. Ночь, когда Эмили Уоррен закончила свой труд. Ваши внуки не поверят, когда вы им скажете, что были рядом с Эмили Уоррен, когда она закончила свое произведение.

Она упивалась этим выражением — «закончила свое произведение», которое от бесконечного повторения звучало тяжело, навязчиво, уныло, как будто Эмили Уоррен этой ночью закончила не просто произведение, а, например, жизнь.

— В идеале нам следовало бы заняться любовью, но я — девственница, и думаю, что вы тоже.

— Угадали.

— Есть риск, что у нас будет куча технических проблем, к тому же я не уверена, что вы этого хотите.

— У меня есть желание, если вы этого хотите.

— У меня тоже, но не более того.

— Тогда я не настаиваю.

Она улыбнулась и похлопала меня по плечу, как будто я был ее товарищем по баскетбольной команде, не попавшим в корзину.

— Вы и не должны были настаивать, — сказала она, — потому что это моя идея, и не самая лучшая.

— Я другого мнения. Моя девственность меня стесняет, и ваша, по-видимому, тоже стесняет вас.

— Менее, чем вас: ведь я — женщина и мне пятнадцать с половиной лег.

— Может быть, у меня есть причина побыстрее расстаться с девственностью. Вы-то ведь не спешите от нее избавиться.

— Тогда мне следует пожертвовать собой. Почему бы нет? Вы готовы?

— К чему?

— К выходу, идиот!

Мы решили, что легче всего пройти под кормовую часть верхней палубы через лестницу третьего класса. Лестница первого класса была роскошна, второго — элегантна, а третьего — красива. Чем более привязываешься к красоте, сказала Эмили, тем более отворачиваешься от денег. Если самые выдающиеся деятели искусства (продолжала она в одном из своих нескончаемых и странных монологов — я до сих пор, спустя шестьдесят два года, сожалею, что не записал их слово в слово, когда она их произносила передо мной) часто заканчивают жизнь в нищете, это не вина общества, оно, в сущности, благосклонно к тем, кто развлекает, а значит, утешает его. Это вина их самих: бывает, что художник отвергает деньги, потому что деньги уродливы, а он зашел так далеко в поисках красоты, что уже не выносит уродства.