— Вы уверены, что последние? — спросил я.

— Увы, да. Эмили — подростковый гений, как ваш Рембо. Она сама это объяснила. Она думает, что дух Божий дышал в ней и что это кончилось вчера вечером. Она закончила свое произведение.

— Что она теперь будет делать?

— Жить.

— Это ей наскучит.

— Я этого боюсь, но милостивый Бог, насколько я знаю, не подписывал контракта, гарантирующего нам веселье на всю жизнь.

Августа Уоррен была женщиной набожной, честной, чувствительной и умной. У нее была очаровательная внешность, которую она безуспешно старалась замаскировать мрачной и старомодной одеждой. Она исчезла вместе с кораблем пятнадцатого апреля одна тысяча девятьсот двенадцатого года.

Из кухни вышел мужчина в униформе и сказал что-то официанту, который указал ему на наш стол. Человек приблизился к нам и спросил меня, действительно ли я Жак Дартуа. Я сказал, что да. Он предложил мне следовать за ним в госпиталь.

— Госпиталь на борту «Титаники»? — удивился я.

— Мы называем это так, но на самом деле это несколько сообщающихся кают и шкафчик с медикаментами, рядом с кухней. Это не доставит вам большого неудобства.

— У меня нет никакого намерения идти в госпиталь, как бы он ни был мал и плохо оборудован. Я не болен.

Может быть, думал я с тем наигранным веселым цинизмом, свойственным людям, лишившимся девственности, в течение нескольких дней после их подвига или, точнее, подвига их партнера, Батшеба Андрезен передала мне сифилис, но прошло слишком мало времени, чтобы он, даже вирулентный, смог проявиться и тем более заставить меня страдать.

— Речь идет не о вас, — сказал моряк, — а о мсье Филемоне Мерле. У него вечером был небольшой приступ. Ничего страшного, но он требует вас к себе. Ему нужно вам сказать что-то срочное.

Я вскочил и поспешил за моряком к постели Филемона. Врачом был доктор Дж. Э. Симпсон, который, как и мисс Уоррен и другой врач на борту, У. Ф. Н. ОʼЛохлин, погиб при кораблекрушении «Титаники». По пути Симпсон объяснил мне, что с самого выхода из Саутгемптона Мерль все ночи проводил в госпитале. Наконец я раскрыл его секрет. Люксембургский лечащий врач Филемона обговорил это с медицинским персоналом «Уайт Стар».

— Какой лечащий врач?

— Доктор Блюмберг, его люксембургский психиатр.

— Его психиатр?

— Мсье Мерль находится под психиатрическим наблюдением. Он направляется в Соединенные Штаты по совету своей семьи, чтобы встретиться с самым большим американским специалистом по неврозам.

— Чем он болен?

— Параноидальный бред, шизофрения, митомания.

— Митомания?

— Да, он выдумывает истории и воображает себя тем, кем не является. Имейте в виду, он совсем не опасен. Иначе «Уайт Стар» не позволила бы ему устроиться в вашей каюте, даже зная, что он там не будет спать. Он — человек очаровательный, я думаю, у вас были случаи это заметить. Я добавлю, что это легкий больной. Его рассудок начал расшатываться, когда он подумал, что обязан — и в связи с положением его семьи в герцогстве это отчасти так и было — бороться против сильного гомосексуального влечения.

— Сожалею, что прервал ваш ужин, Жак.

— Это не важно, Филемон. Вы хорошо поели в третьем классе?

— В обед? Слишком хорошо. Доказательство перед вами.

У него были изжелта-бледная кожа, усталые глаза. Ему развязали галстук и расстегнули воротник, но туфли не сняли, как будто эта обязанность в любом месте и при любых обстоятельствах была навсегда возложена на меня.

— Можно? — спросил я Мерля, показывая на туфли.

— Как всегда, мой мальчик.

Мерль завязал шнурки двойным узлом. Каждый день он все сильнее затягивал их, и мне было все труднее их развязывать.

— Это может показаться невероятным, — сказал он отрывистым и немного приглушенным голосом, — но есть пятый заговор.

— Я сомневаюсь в этом, — сказал я слишком саркастическим тоном, так что Мерль бросил на меня взгляд, полный ярости, беспокойства, подозрений, и я мысленно пообещал себе постоянно иметь в виду, что безумец — не значит глупец.

— Вы думаете, что я преувеличиваю, Жак?

— Нет. До сего времени ваша интуиция вас не подводила.

— Не интуиция — дедуктивные заключения.

— И что же это за пятый заговор?

— Самый худший, по крайней мере с моральной точки зрения, — антисемитский. Все пассажиры первого класса, которые отказались от поездки, — гои, а все те, кто взошел на корабль, — евреи. Отказались: Морган, Бэкон (прежний американский посол в Париже), Фрик, Гардинг, Вандербильд и другие. На борту: Бёрнбаум, Давидсон, Гольдшмидт, Гольденберг, Штраус, Мейер и прочие. Крушение «Титаника» будет погромом!

«Давай, болтай, старый псих! — думал я, ставя пару туфель у кровати. — Благодаря доктору Симпсону сейчас я знаю, что „Титаника“ никогда не потонет, потому что тот, кто мне доказывал, что она потонет, болен психически. Значит, я буду жить, то есть любить. Кого? Всех женщин на земле. Я стану каким-нибудь журналистом (переводчиком, издателем) или депутатом (президентом жокей-клуба, производителем бумаги). Я буду путешествовать по всему миру. Со времени отправления из Кингстауна я думал только о том, удастся ли прожить день, а сейчас у меня впереди холм, гора, айсберг времени и все необходимое, чтобы прожить самую что ни на есть прекрасную жизнь».

— Предупредите евреев! — умолял Мерль. — Их заманивали в это первое плавание, рассчитывая на их тщеславие, и они, как кролики, попались в этот капкан, в то время как антисемиты предусмотрительно остались на пристани. Они должны подготовиться. Вы должны быть их пастырем, Жак. Надо спасать Израиль! Будьте праведным!

Он нес чепуху. Доктор Симпсон посоветовал мне уйти. Он боялся, как бы возбуждение не вызвало у Мерля повторный приступ. В обеденном зале обслуживание было закончено. Мисс Уоррен потихоньку ковыряла ложечкой свое американское мороженое. Я решил пойти в ресторан, потратить доллары, которые Батшеба Андрезен, даже не прячась, положила в карман моей куртки, прежде чем выйти из каюты. Я рассматривал панели, картины, лестницы, которые я с начала плавания воображал в водной пучине и которым, по моему нынешнему убеждению, была предначертана долгая жизнь. Мебель наблюдает за нами, что придает ей высокомерный и забавный вид, как будто она презирает и жалеет нас. С тех пор как я поверил, что «Титаника» не потонет, кресла стали по-другому на меня смотреть. Не печально — а насмешливо, думая о всех задницах, которые будут опускаться на них в течение одного-двух столетий и среди которых не будет моей.

Ресторан «А la Carte» находился позади Парижского кафе. Многие уже поужинали, и зал был наполовину пуст. Я устроился в нескольких метрах от супругов Астор, чтобы уловить обрывки беседы. Похоже, разговор был серьезный, иначе они давно присоединились бы к своим друзьям, она — в кафе «Веранда», он — в курительном помещении для первого класса. Я услышал Мэдлин, которую я воображал своей, — это то, что психоаналитик Лакан ощущал в одиннадцать лет и, без сомнения, истолковал впоследствии как «Шерстяную маму», — она прошептала: «Я вас прошу, Джон…» А супруг, затерянный в своей большой, абсурдной мечте о вечной молодости и абсолютном счастье, все жаловался, что до сих пор нет сообщения, которое он ждет из Нью-Йорка. Мэдлин защищала радистов — Филлипса и Брайда из фирмы Маркони и отмахивалась от вымученных доводов своего супруга. Аннабел Корк, в желтом кружевном платье, с ожерельем из крупных зеленых камней на длинной белой шее, возникла перед моим столом. Она пришла из Парижского кафе, где собралась «маленькая банда» — супруги Корк, Андрезен и Морнэ. Я поднялся и поклонился с нарочитой, приторной учтивостью.

— Мы вас ждем на бридж, — сказала Аннабел.

У нее был игривый вид, и я понял, что Батшеба на ушко рассказала ей о нашем соитии. Большинство людей занимаются любовью, чтобы потом рассказать, как все было.

— Вас и так шестеро.