Бернс поддерживал добрые отношения с Паоло. Пишущая машинка так и осталась на чердаке у Бернса, где они со Штербинским сочиняли приказы от имени Прентина, перепечатывали их и рассылали горожанам. После шутки с «молчащими револьверами» они придумали новую забаву: натравить на филиппонцев сбрендивших братьев Кёдлингеров и втихомолку потешаться, наблюдая, как те гребут себе что поценнее.
Все эти и другие подробности всплывают лишь теперь, когда досточтимые граждане Равиана и Филиппона на радостях пируют вместе, в большом зале ратуши.
Во главе стола сидит Пенкрофт, он же Вальтер.
– Чтобы облегчить душу, открою загадку Кёдлингеров, – говорит Вуперин. – Вандрамас вообразил, будто бы братьям известно, где находится досье. Схватил их, скрытно доставил в Равиан и там, в подвале заброшенного дома, долго выпытывал у них тайну. Однако усердствовал он напрасно: местонахождение досье Кёдлингерам было неизвестно, а от допросов с пристрастием оба повредились в уме. Правда, братья и прежде страдали тяжелой наследственностью и пристрастием к спиртному. Бернс же вел двурушническую политику: меня заверял, что целиком и полностью на моей стороне и выдает Равиану все секреты филиппонцев, а сам, как мы теперь знаем, действовал заодно с Прентином. По-моему, Бернс каким-то образом пронюхал про историю братьев Кёдлингер, и в надежде что-нибудь выведать у них по-хорошему поселил их в Филиппоне. А пока что от имени Прентина обязал филиппонцев выполнять все прихоти «редакторов». Те и рады стараться: собрали у себя в хижине уйму сокровищ – фарфор, персидские ковры и целую коллекцию ценнейших картин.
– За что вы должны быть им благодарны, – вмешался Пенкрофт. – А безмозглому Бернсу хоть бейся головой об стенку.
– Что вы имеете в виду?
– Бернсу для видимости тоже приходилось подчиняться приказам Прентина. Поэтому, стоило Кёдлингеру положить глаз на какую-либо из его картин, Бернс, чтобы не выдать себя, был вынужден с ней расстаться. Собственно, благодаря этому все и выяснилось.
– Не понимаю, – недоумевал капитан Стоуренс. – Какая связь между картинами и досье? Ведь Паоло наказал искать досье за надгробным памятником некой Софии, однако там ничего не оказалось.
– Документ именно там и был спрятан.
– Но ведь доктор Гонсалес и другой, неизвестный нам злоумышленник, обшарили все надгробия, где стояло имя «София».
– Все, кроме одного, – уточнил Пенкрофт. – За памятник баронессе Софии Шотек заглянуть не догадались. Паоло, который, судя по всему, принадлежал к семье сторонников императора Максимилиана, держал у себя дома картину, изображающую надгробный памятник баронессы Софии. За картиной и был спрятан заветный документ. Вместе со всеми прочими вещами Паоло картина попала к Бернсу, затем Бернс был вынужден отдать ее Кёдлингеру, не подозревая, какое сокровище выпускает из рук. Я уже отчаялся отыскать документ, как вдруг увидел на стене хижины изображение единственно нужного нам надгробия. Конечно, останься картина у Бернса, он рано или поздно обнаружил бы надпись в нижнем углу картины: «Досье здесь». Написанная в одно слово с загогулинами, подсказка выглядела как именной знак фотографа или художника. Я и сам-то не сразу ее углядел.
– Как же вы тогда догадались, что искомая бумага именно там?
Пенкрофт поперхнулся, хотя в паштете не было ни единой косточки. Напустив на себя таинственный вид, он наконец ответил:
– Двенадцать лет неутомимых поисков привели меня к цели. Однако пусть подробности этого дела, включая Пробатбикол, сохранятся в тайне.
Это была его месть. Ведь Пробатбикол по-прежнему оставался для него загадкой.
Ни одного действующего лица с таким именем в деле нет, никто не принуждал его усыновлять ребенка, которого бы так звали, и среди дам, чьи ожидания он обманул, ни одна из лупивших его зонтиком не представлялась этим именем. И тем не менее, все знают, кто это или что это, и лишь ему, Пенкрофту, ничего на этот счет не известно. Быть может, хибару Кёдлингеров называют Усадьбой Пробатбикол? Вполне вероятно, однако лучше не задавать вопросов. Разумнее умолчать и о визите в скобяную лавку, поскольку приз за мировой рекорд по взлому сейфов – минимум год отсидки (даже с учетом смягчающих вину обстоятельств), не говоря уже о наспех разворошенных могилах.
– Пробатбикол служил мне путеводной нитью в течение всех двенадцати лет поисков, расследований, сбора фактов и в конце концов привел меня домой…
Капитан Стоуренс кашлянул и стряхнул с рукава невидимую пылинку. Ему вдруг вспомнилось, что за треволнениями последних дней у него не дошли руки подшить в дело сопроводительную бумагу о принудительной высылке Бенджамина Вальтера с Кубы и из многих других краев. Зато Бернса и Штербинского капитан арестовал в тот же день.
Пенкрофт снова подавился косточкой и принялся внимательно изучать лежащий перед ним паштет; он некстати припомнил, что, хотя выслали его из столицы, эти игры с высылкой по этапу начала кубинская полиция, а когда он поинтересовался, в чем дело, ему ответили одним словом: «Пробатбикол».
В заздравных речах и застольных беседах всплывали все новые и новые, доселе неизвестные подробности дела. Паоло был весьма находчивым человеком. Он поставил своей задачей выяснить обстоятельства гибели Джереми Прентина, офицера его императорского величества. Как рассказала его сестра, Паоло частенько наведывался в Вервиль, где когда-то находился пересыльный лагерь и лазарет для раненых солдат, сражавшихся на стороне императора Максимилиана. Когда Прентин сделал неудачную попытку покончить с собой, его могла спасти лишь срочная операция, и граф Монтагезза доставил его в военный госпиталь в Вервиле. Высокородный аристократ до мозга костей, он даже подумать не мог, что кому-то придет в голову заподозрить испанского графа в присвоении чужих денег и других грехах. Исполняя последнюю волю Прентина, Монтагезза поспешил с деньгами в Нью-Йорк, чтобы закрепить шахты за Филиппоном. К тому времени, как он вернулся, Прентин уже был мертв.
На документе из так называемого досье стоит печать архива Вервиля, который из бывшего пересыльного лагеря превратился в город. Лагерные документы на самых разных языках отправили в архив безо всякой сортировки. Среди них находилось и завещание Джереми Прентина. Судя по всему, боевой офицер лучше знал людей, чем граф Монтагезза: перед своей кончиной он счел необходимым составить завещание. Какова была дальнейшая судьба этого документа, можно только гадать. Скорее всего, кто-нибудь из врачей сунул его в стол. Сотни раненых тогда стонали и умирали в лазарете, сотни людей пытались разыскать своих друзей и родственников… Возвратясь из Нью-Йорка, Монтагезза поспешил в лагерь, где интендант, пролистав учетную книгу, заявил: «Сударь, тот, кого вы ищете, уже неделя как отдал Богу душу». По всей вероятности, граф составил прошение об эксгумации офицера и перезахоронении его останков в Филиппоне. Личные вещи и разные мелочи, бывшие при нем, попали к графу Монтагеззе, которому вскоре предстояло убедиться, что он плохо знает людей. Ни завещания, ни предсмертных распоряжений не было, что на долгие десятилетия дало почву перешептываниям, подозрениям, скрытому недовольству, пока наконец родственники Прентина в Мексике не заявили открыто: быть того не может, чтобы боевой офицер, лицо, приближенное к императору, столь легкомысленно отнесся к доверенным ему огромным средствам и не оставил на этот счет никаких письменных свидетельств.
Здесь в игру вступает сын Вандрамаса, проживающий в Мексике. Он обвиняет Монтагеззу во всех смертных грехах. Подключается к процессу и сын Вуперина, который считает, что Равиан лишился рудников незаконным путем, да и деньги причитаются ему в не меньшей степени, чем графу Монтагеззе: ведь его отец тоже был близким другом Прентина и столь же преданным соратником императора Максимилиана.
Где находился документ, прежде чем попасть в архив Вервиля? Если не из ящика стола доктора, то из кармана халата больничной сиделки он перекочевал в какое-нибудь официальное учреждение, где его хранили в ожидании момента, когда его востребуют. Затем переслали в городскую управу, где документ зарегистрировали, снабдили инвентарным номером, скрепили печатью, подшили в дело и… сунули в долгий ящик.
