Леклерк остановился у стойки и вытащил из верхнего ящика журнал, куда записывались сданные на хранение вещдоки. Облизнув большой палец, он пролистал несколько страниц, просматривая записи за последние сутки. Его внимание привлекло имя Рене Монбюсона — эксперта, работавшего на месте взрыва в Университетском городке. Скользя пальцем по странице, Леклерк задержался на слове «карта». Черт!Ему никто не сказал, что в квартире Талила нашли какую-то карту. Через минуту он уже отыскал полку, куда Буркхардт определил эту улику. Но там оказалось пусто. Леклерк посмотрел на полках сверху и снизу, справа и слева. Карта лежала бы или в запечатанном конверте, или в самозакрывающемся пластиковом пакете. Ничего подходящего под такое описание он не нашел. Вернувшись к стойке, он тщательно проверил по журналу, не брал ли кто-нибудь эту карту. Но никакой отметки на этот счет не было.

Кто-то опередил Леклерка.

Проехав в Клиши, Леклерк подошел к двери многоквартирного дома и позвонил в звонок рядом с табличкой «Дюпюи Этьен».

— Кто там? — спросил нетрезвый голос.

— Слуга вашего правительства. Во имя безопасности нации нам необходимо призвать вас обратно на службу.

— Да пошел ты!

Раздался звук открываемого замка, и Леклерк вошел в подъезд.

Дюпюи внимательно осмотрел поврежденный диск:

— Господи, где он побывал? Граната, что ли, рядом разорвалась?

Леклерк пропустил его замечание мимо ушей:

— Можешь с ним что-нибудь сделать?

— Что сделать? От него же ничего не осталось.

— Не смеши меня, — сказал Леклерк, хотя при этом даже не улыбнулся. — Или делаешь, или я говорю генералу, что ты опять запил. Сам знаешь, что тебе за это будет. Для начала можешь рассчитывать, что урежут пенсию. Кстати, сейчас у него препаршивое настроение. Но он никогда не напивается, как ты. Он не потерпит этого от своих подчиненных. Гляди, пришлет кого-нибудь вроде меня полечить тебя более действенным способом.

Дюпюи поскреб трехдневную щетину.

— Смотрю, твой шарм все еще при тебе.

— Как тебя увижу, так во мне джентльмен просыпается.

Дюпюи подцепил пальцем крышку винчестера и заглянул внутрь:

— Ничего не обещаю. Не жди ничего сверхъестественного.

— Я просто хочу знать, есть на этом диске информация или нет.

— Яволь, майн командант! — выбросил руку вверх в нацистском приветствии Дюпюи. — Какой вы мне даете срок?

Прикинув, сколько может понадобиться времени, Леклерк сократил его вдвое:

— Двадцать четыре часа.

— Отлично, — выдохнул Дюпюи, — а то я уж было подумал, что дело срочное.

В полумраке своего кабинета Марк Габриэль, дожидаясь сына, присел на край стеклянного столика. Он поднял руки к подбородку и поправил галстук от «Гермеса» (привычка, от которой он пытался себя отучить, так как на тонком шелке вскоре появлялись жирные затертости), а затем пригладил волосы. Два последних дня были насыщены событиями и тревогами, но Габриэль еще раньше успел узнать, каково терять близких и каждую минуту ждать, что тебя вот-вот раскроют. Для разнообразия новости сегодняшнего дня скорее ободряли, нежели вызывали беспокойство. Профессор вышел на связь. В течение сорока восьми часов он прибудет в Париж. Рафи Бубиласа выпустили, так ничего и не узнав о его связи с Габриэлем. По поводу Грегорио решение принято. Оставалось только упаковать чемоданы, рассортировать свои паспорта и до полета в Южную Америку сделать несколько звонков в Сьюдад-дель-Эсте, но это сущие пустяки. Когда вечером солнце зайдет за горизонт, дело их семьи настолько приблизится к осуществлению, как никто из них не смел и мечтать еще год назад.

В шесть часов двухэтажный городской дом ходил ходуном от трех его умненьких и подвижных деток, его французской семьи. Наверху из гостиной слышались звуки музыки: Женевьев играла ноктюрн Шопена. Потоки грустной музыки набирали силу, затем ослабевали… ни одной фальшивой ноты. Его двенадцатилетняя дочь была необычайно одаренной, и он знал, хотя она и боялась ему признаться, что ее мечта — сделать музыкальную карьеру. Через две недели запланировано ее участие в концерте самых ярких молодых дарований Парижа в концертном зале «Плейель». Жаль, что к этому времени в Париже ее уже не будет.

Из кухни доносился голос семилетнего Артура, требовавшего до обеда конфету. Мысленно Габриэль пожелал жене не поддаваться, в то же время прекрасно понимая, что она, как и всякая настоящая мать, ни в чем не может отказать своему сыну. Певучий голос Амины был едва слышен среди веселого позвякивания кастрюль и сковородок. Если нос не обманывал, то на ужин ожидалась ягнятина. В этом звуковом фоне отсутствовал один звук — противное бормотание телевизора. В доме Габриэля телевидение было под запретом.

— Амина сказала, ты хотел меня видеть.

Габриэль встал и радушно раскинул руки:

— Заходи, заходи, Жорж.

Жорж Габриэль нерешительно вошел в комнату, держа руки в задних карманах джинсов. Волевое красивое лицо. Внимательный взгляд темных глаз скользнул по комнате. Рослый молодой человек с плечами, которым позавидовал бы сам Атлант, и с простыми, искренними манерами. Как обычно, на нем была голубая футболка французской национальной сборной. Но необычно было видеть его наголо обритую голову. «Как у Зидана, — предупредила жена. — Для мальчика важно, чтобы ты одобрил».

— Проходи-ка и дай на тебя посмотреть, — произнес Габриэль, усмиряя свой гнев. — Да, так ты выглядишь старше и ответственнее. — На самом деле выглядел он в точности как безмозглый качок-хулиган. Недоверчивый, злой и даже опасный. — Садись. У меня такое чувство, будто сто лет тебя не видел. Как дела в гимназии? Освоил производные? Если хочешь стать доктором, математику надо хорошенько подтянуть.

— Все в порядке. Уже биномы проходим. И у меня куча времени, чтобы справиться с ними. «Бак» только в июне.

Жаргонное словечко «бак» означало экзамен на бакалавриат — государственный экзамен, определяющий, кто из детей продолжит обучение в университете. Жорж Габриэль учился в последнем классе гимназии, был отличником и капитаном футбольной команды, центрфорвардом. Он играл с такой азартной яростью, что его отца бросало в дрожь.

— Не сомневаюсь, ты отлично справишься. Вот я в свое время был никудышным учеником. Ты уже десять раз обошел меня.

Габриэль провел сына в комнату и закрыл за ним дверь. Этот кабинет был частным владением отца, и никому не разрешалось заходить туда без приглашения, поэтому-то Жорж и озирался по сторонам с видом восхищенного взломщика. Обстановка в кабинете была в духе французского минимализма: узкие легкие книжные полки и лакированный комод «Рош Бобуа».

— Играешь на выходных?

— Нет, только тренировка. Тренер заболел, и проводить ее буду я.

— Надеюсь, ты не забываешь и про свои другие занятия.

Габриэль пожалел о сказанном в ту же секунду, когда слова слетели с губ: читать проповеди было не в его правилах. Никаких наставлений со стороны отца. Это было его твердое правило. Он не брал в рот спиртного. Не сквернословил. Нигде не болтался допоздна. Он жил так, как, надеялся, будут жить его дети, и ожидал, что его примера достаточно.

— Нет, не забываю, — ответил Жорж, усаживаясь в кресло перед письменным столом, но не основательно, а на самый краешек: похоже, он надеялся на непродолжительную беседу.

Разговор по душам между отцом и сыном всегда проходил непросто. Обычно Габриэль возвращался домой после работы около восьми часов. В это время дети или выполняли домашние задания, или готовились ко сну. Наверное, воспитывать детей — материнское дело. Но грусть, возникающая оттого, что он их почти не знает, не проходила. И нечего твердить самому себе, что все это легко поправимо. Себя не обманешь. А скоро хлопот у него станет еще больше.

Усевшись в кресло напротив сына, Габриэль в последний раз окинул его оценивающим взглядом. У него не было сомнений, что молодой человек готов для выполнения задания. Еще бы не готов! Прошлым летом Жорж провел шесть недель в лагере в долине Бекаа, осваивая основы солдатской профессии. Перед выпуском он сломал своему инструктору по рукопашному бою руку и челюсть. Мальчик был сильным и способным. Но лагерь — всего лишь репетиция.