Это, впрочем, воспринималось с восторгом. И пальмы, и бильярдная («Починим-починим!» — но никто и никогда не чинил), и исторические автографы на шкафчиках, и мраморные бюсты, и даже вскрики при виде мальчиков на балконе — это было ужасно смешно и, как говорили, стильно.

Но только молодые оставались здесь, и смеялись, и гомонили в клубе, перед тем как уйти из него навсегда, перед тем как спрятаться в своих садах.

Ни один пожилой, ни один старик не заинтересовался ни садом, ни можжевельником, ни бильярдной, ни оврагом. Дом видел, как немногочисленные пожилые, приезжавшие сюда с разными целями, старались покинуть это место как можно скорее. Они, видимо, хорошо чувствовали запах гниения: ведь из чего он состоит, как не из пыли истершихся ковров, испарений умирающего можжевельника да идущего из оврага запаха сырой земли — запаха смерти.

Дому было больше семидесяти лет, и он знал, как проходит мирская слава. Он был очень престижным когда-то, и как раз это особенно изумляло молодых покупателей соседних садов: они не понимали, как связаны с представлениями об удобстве бесконечные лабиринты крохотных комнат, тупички ненужных чуланов, вынужденное кружение по коридорам, которое, казалось, и имело одну только цель: запутать, заморочить, отвести глаза. Кто-то из соседей даже шутил, переворачивая шашлык в роскошном многоэтажном мангале: это все для того, чтобы случайно проникший в дом шпион заблудился и сдался властям.

Именно поэтому почти все дома вокруг, построенные по одному проекту для этого поселка будущего («Наступит, наступит время, когда все будут жить в таких поселках!» — говорил первый хозяин дома, и в голосе его сквозило едва заметное недовольство таким исходом событий), так вот почти все подобные дома были снесены. На их месте взвивались ввысь стеклянные пирамиды, светившиеся среди елей, как догорающие костры, или раскорячивались тяжеловесные хоромины с башнями и флюгерами.

Первый хозяин дома был архитектором. Тогда в каждой его комнате жило по два человека: это было время обязательных тетушек и домработниц. С наследниками хозяину не повезло: его единственный сын погиб, тоже потеряв перед этим своего единственного сына. Так бывает, к сожалению, и воздушные здания, которые хозяин чертил после работы, эти тайные, нереальные, безумные, по определению поседевшей хозяйки, проекты, видимо, помогали ему забыться. В конце концов, что значит — сын? Это тот, кто даже при хорошем исходе события живет семьдесят лет, а потом умирает. Архитектура же вечна. И каменный дом с башенками содержит столько же от своего автора, сколько содержит сын — почти такое же количество никак не определяемого и никем не взвешенного вещества, — а живет века.

Воздушные проекты хозяина валялись в его кабинете целое десятилетие, и никто ими не интересовался.

— Можжевельник-то уже с меня ростом! — говорила уже немолодая сноха. — А говорили, не растет в нашем климате.

— Он замерзнет этой зимой, — утомленно отвечала свекровь. — Все равно замерзнет. А я этой зимой умру… Если замуж не выйдешь, все тебе оставлю.

Этот короткий разговор был долгим, он шел много-много лет. Потом хозяйка умерла, а вслед за ней умерла сноха. В дом въехали новые жильцы. Они были молодые, и у них была дочь, и клуб тогда еще работал, хотя половину бюстов убрали в шкафы, а некоторые — свалили в овраг, но новые хозяева — и дому это не понравилось — не заметили начинающих сохнуть деревьев и не расчистили площадку под клубнику, они въехали осторожно, как воры.

Новые хозяева не выбросили даже тайные проекты архитектора, они обрядили их в рамочку и повесили на стену в кабинете. Они объясняли гостям, что предыдущий хозяин дома — тот самый, который. И гости ахали и не верили: уж больно не вязались воздушные проекты с самим домом и с портретом хозяина, оставшимся в кабинете на самом видном месте, с этим угрюмым лицом, этим выкипевшим взглядом.

А потом гости выходили в сад, и каждый раз то один из них, то другой обязательно удивлялся: «Можжевельник-то! Метра два с половиной (три с половиной, четыре с половиной…), не меньше! Огромный какой! Старенький, наверное». Они боязливо трогали его резиновую листву, и сухие ели поскрипывали над головами.

Дорога заняла не больше двух часов — но это потому, что после часа дня электрички стали ходить часто. Ивакин обратил внимание, что перед этим в расписании был большой перерыв — с половины двенадцатого.

В поезде он удивлялся необычному торговому оживлению: продавали ножи, лейкопластыри, ручки со светящимися наконечниками, дешевые карандаши, конфеты, кроссворды, мороженое, — не было ни минуты, свободной от криков бродячих продавцов. Но только первые полчаса. Потом оживление спало. Ивакин смог отвлечься на чтение газет, купленных на вокзале.

В газетах оказалось много знакомцев. Неудавшийся депутат Петров, вернувшийся с Кипра, веселился на вечеринке в «Метрополе»: с фотографии косоглазо смотрел на Ивакина мужичонка с лицом евнуха. Мужичонка приобнимал загорелую девицу с голыми плечами. Видимо, неудача с Думой не особенно расстроила Петрова.

С большим удовольствием Ивакин прочел короткую заметку о другом своем знакомце: сайте «Липа. ру». Судебный процесс был в самом разгаре. Адвокаты сайта напирали на жанр литературной пародии, звезда утверждала, что пародия — не пародия, а за моральный ущерб платить придется. Разглядывая фото звезды, Ивакин подумал, что фотограф, выбравший столь неудачный ракурс, явно сочувствует «Липе».

Электричка подъезжала к Звенигороду. Ивакин свернул газеты и вышел в тамбур, задумался, глядя на ели, выстроившиеся вдоль железной дороги.

Он и сам не знал, что хочет найти. Он не был уверен, что вообще хоть что-то найдет, и главное: он не был уверен и в том, что действительно хочет найти правду. Его оживление и возбуждение первых недель прошло. Если Мише хватит ума отпираться до конца, его вина, скорее всего, доказана не будет. На парня могут, конечно, давить, и он может сломаться, но все же это маловероятно.

В разговорах с самим собой Ивакин уже не настаивал на Мишиной невиновности. Все дела, которые прошли через его руки в стремительно промелькнувшей жизни, содержали преступления с очень банальными причинами. Всегда, всегда банальными. Жадность была одной из главных причин, еще была страсть, еще была ненависть. Вот, пожалуй, и все, если не считать самой глупости — то есть отсутствия причин. Поэтому такой мотив, как наследство в полмиллиона, Ивакин и сам считал убедительным.

Он вышел на станцию, походил немного вдоль дороги, мысленно считая деньги в кошельке, и, наконец, решился: вытянул руку, встав на обочине. Уже через десять минут он был в поселке.

…На вахте про смерть хозяйки семнадцатого дома знали. Уже несколько человек, как сказал охранник, искали наследников, чтобы обсудить с ними условия. «Место пользуется спросом?» — спросил Ивакин, убирая удостоверение в карман. Охранник только усмехнулся и сделал жест рукой, как бы демонстрируя, что слова здесь излишни.

То, что Ивакин увидел, пройдя вахту и ступив на асфальтовую дорогу, с обеих сторон наглухо закрытую заборами, ему не очень понравилось. Умом он понимал, что за такую искусственную глухомань люди как раз и платят невероятные деньги, но сам он предпочел бы больше открытого пространства.

У забора с табличкой «17» Ивакин остановился. Это был первый забор, позволявший заглянуть во двор: обычный зеленый штакетник, каким раньше ограждали все дачи в подобных поселках. В глубине разросшегося сада — а правильнее было сказать, леса, — стоял одноэтажный дом, и дом Ивакину понравился страшно: он был похож на старого седого пса, особенно отвисшими ушами, то есть скатами крыши так называемого финского типа. Дальняя граница участка была почти не различима, за забором лес продолжался. Край сада определялся лишь по старой ржавой ванне, видимо, вынесенной наружу во время какого-то очень давнего ремонта и теперь прислоненной к штакетнику. Возле ванны что-то блестело. Ивакин надел очки и пригляделся: вся трава у забора была усыпана бутылочными осколками. Стояло там и несколько целых бутылок.