Кэррик подошел к Гольдману.

— Знаешь, почему мы здесь, в этом захолустье?

— Не знаю, сэр, но мне и не нужно знать.

— Сюда, в Хелм, приезжала, когда была еще девочкой, его бабушка. Здесь и тогда была площадь. Евреи составляли треть местного населения. Их культура была заметна повсюду. Родители привозили сюда его бабушку, Анну, по особенным дням, вроде как на праздник. Ройвен пытается жить ее жизнью. Понимаешь почему?

Кэррик мог бы ответить, но промолчал.

— Ему одиноко. Посмотри. — Ройвен Вайсберг подошел к ветхому на вид строению. Дверь открылась, и за спиной появившейся в проходе женщины Кэррик увидел полки с конфетами, шоколадками и жевательной резинкой.

— Давным-давно на этом месте стояла эта же самая лавка. Когда они приезжали в Хелм, отец Анны покупал в этой лавке напечатанную на идише газету и сладости для дочери. От того, еврейского, Хелма здесь почти ничего не осталось — вот эта лавка да кладбище… хотя нет, кладбище закатали асфальтом — теперь там лечат наркоманов. Ройвен боится двух вещей, и какой больше, я не знаю. Во-первых, он боится, что умрет — например, его подстрелят на улице, — и тогда его бабушке придется доживать в одиночестве, и никто о ней не позаботится. Во-вторых, он боится, что умрет она — а ей уже восемьдесят пять, — и тогда ему будет некого любить и не с кем разговаривать. Вот такие в его жизни два страха.

Наблюдая за Вайсбергом, Кэррик вспомнил о старухе, словно заточенной в берлинской квартире, далекой от городской жизни, не чувствующей бьющегося внизу пульса улицы. Вайсберг вышел из лавки и остановился у начала другой улочки, круто сбегающей вниз. Проследив за взглядом человека, о тайных страхах которого ему поведал Гольдман, Кэррик увидел большую вывеску со словами «Салун Маккензи». Наверно, когда-то это здание было украшением городка.

— Ребенком бабушка Ройвена приезжала сюда с родителями, которые водили ее в синагогу, святое место, обитель культуры и знаний. Потом здесь помещался банк. Теперь — бар. Она — прошлое, пережиток. И вся его жизнь контролируется этим прошлым. Будь с ним поосторожнее, Джонни. Анна контролирует его, а он контролирует других. Думаю, ты человек слишком честный, чтобы поддаться отраве. А он — отрава. И таким его сделала она. Ты уж мне поверь.

Вайсберг все еще стоял в начале узкой улочки. На первом этаже бара какой-то человек мыл окна. Кэррик думал об Анне и видел молодую женщину с ребенком на руках и автоматом на плече. Женщину с серебряными волосами.

— Он уже рассказал, как воюет с миром? Еще расскажет. Борьба, страдания, боль — этих историй у него множество. Она рассказывала их ему, когда он еще сидел у нее на коленях, а он запоминал. Он — ее творение. Больше всего ему нравится история о том, как она сражалась. Останешься с ним — услышишь.

Я не знала, где он. Весь день я искала Самуила, но нигде его не видела.

Я сделала то, что он сказал. Оделась потеплее, натянула все, что только могла. Без зазрения совести забрала шерстяную кофту у больной в нашем бараке. Украла. Подумала, что ей кофта уже не понадобится, сил у нее уже не осталось, и из лагеря ей было не уйти. Кофта пригодилась бы ей потом, в холодное время, но я не заглядывала так далеко. У другой женщины я «позаимствовала» сапоги. Обещала вернуть на утро. Сапоги были крепкие, с прочными подошвами, и мне пришлось пообещать отработать за нее лишнюю смену. На завтрак я попросила третий кусочек хлеба, и мне его дали.

Время шло, а я никак не могла найти Самуила.

Время тянулось невыносимо медленно. Я знала тайну и, наблюдая за некоторыми мужчинами, видела — что-то готовится. Но где же Самуил? Из лесу вернулся рабочий отряд, но Самуила среди рабочих не было. Я не знала, что случилось, и сходила с ума от беспокойства.

В тот день шел дождь. Смеркаться начало рано.

На вышках вспыхнули прожектора, и на колючках проволоки как будто заблестели брильянты. Рядом с каждым прожектором стоял часовой-украинец с пулеметом. Я видела все — колючую проволоку, пулеметы, немцев — и никак не могла представить, что мы, безоружные, изнуренные, сумеем вырваться из лагеря. Чем больше я думала, тем сильнее овладевало мною отчаяние. И вдруг я увидела Самуила.

Он вышел из барака, того, что стоял у кухни, где пекли хлеб, оглянулся и, увидев меня, отвел глаза, словно не хотел привлекать к себе внимания. Когда он проходил мимо, я раскрыла ладонь и показала тот цветок, что он подарил мне. Он протянул руку, и я увидела на его пальцах свежую кровь и заметила, какие безумные у него глаза.

Я поняла все без слов и пошла за ним.

В бараке, где мы ели, собралось человек тридцать. Я узнала Фельдхендлера, нескольких рабочих, что были в лагере уже давно, и всех русских. Печерский стоял у стола и что-то говорил. Я услышала только конец: «День наступил… Большинство немцев уже убиты… Умрем с честью… Помните: если кто-то выживет, он должен будет рассказать, что здесь творилось».

Никто не аплодировал. Я обвела их взглядом. Все были полны решимости. На руках у многих была кровь, некоторые держали пистолеты, другие ножи и топоры.

«Первым был Вульф, — прошептал мне Самуил. — Его убили в швейной мастерской. Потом Хаим зарезал Бекмана. Он бил его ножом и при каждом ударе кричал ему в ухо имя своего убитого родственника. Унтершарфюрера Рыбу убили в гараже. Не отходи от меня».

Мы вышли в сумерки. Было, наверно, часов пять. Мы построились в шеренги. Началась перекличка. Я смотрела на ворота и ограждения. Как они думают вырваться отсюда? Женщины стояли отдельно от Самуила, и я не сводила с него глаз. Он стоял рядом с Печерским. И вдруг кто-то крикнул: «Ein Deutsch kaput». Началась стрельба.

Кто-то побежал к воротам.

Кто-то остался стоять.

Кто-то метнулся к ограждению.

Несколько немцев были убиты. Но Френцель уже собирал силы у главных ворот.

Самуил подбежал и схватил меня за руку. Все вокруг кричали. Свистели пули. Самуил потащил меня к проволоке. Забраться по ней было трудно из-за еловых лап. Мы оказались между двумя башнями. Колючки цеплялись за одежду, рвали. Те немногие, у кого было оружие, стреляли по украинцам на вышках. Я оглянулась — многие так и остались на месте, как статуи. На что они надеялись? Неужели думали, что немцы помилуют их, если победят? Или им недоставало смелости? Думаю, лагерь разделился пополам, одна половина осталась на месте, другая побежала.

Перелезая через заграждение, я упала на землю. Самуил схватил меня за руку. Перед нами лежало открытое поле, а дальше темнел лес. К нам присоединялись другие. Люди падали, вставали и бежали.

Рядом громыхнул взрыв. Самуил кричал что-то мне на ухо, но я не слышала. Пулеметы били по беглецам. У проволоки остались только мы вдвоем. Впереди гремели взрывы, но люди все равно бежали, метались в лучах прожекторов. Я видела оторванные руки и ноги, вспоротые животы, видела, как кому-то начисто срезало голову. Самуил потянул меня за руку, потом посмотрел на мои ноги и на свои. Мы были в аду. Строчили пулеметы, ухали мины, свистели осколки. Самуил стоял, пригнувшись, потом вдруг толкнул меня вперед. Только человек, доведенный до отчаяния, может решиться бежать по минному полю. Для нас пути назад не было.

Несколько человек все же достигли деревьев, но большинство остались на минном поле. Взяв пример с Самуила, я побежала — на мысках. Потом я увидела впереди Печерского. Он бежал по следам тех, кто прошел раньше. Здесь и там лежали убитые и раненые.

Лес был уже близко, и мы помчались к нему напрямик. Я упала один раз, и Самуил остановился, протянул руку, помог подняться и потащил за собой.

Мы вбежали в лес и помчались дальше.

Стрельба, лагерь, мир смерти и зла — все это осталось позади. Мы бежали, пока хватало сил, пока не стали задыхаться.