— Так это он выбросился из окна?

— Конечно. На мать с отцом сейчас смотреть жалко — постарели сразу из–за этого, прости, Господи, эгоиста чертова.

— Володя не эгоист, тут ярко выраженный ИКСО, — по привычке, как перед студентами, я стал расшифровывать, — индикатор конкретного состояния общества…

— Так значит, ты действительно все знаешь, а меня за нос водишь? — прервал Николай. — Ты по–человечески можешь сказать, что тебе надо?

— Могу и скажу, я же обещал. Не ерепенься. Сейчас я тебя, если хочешь, официально прошу быть свидетелем эксперимента. Есть адрес: улица Малая, дом три. Я там никогда не был. Будем считать, что адрес мне приснился, так же, как и однокомнатная квартира на седьмом этаже, налево, в которой должна быть женщина по имени Люся, желающая эту самую квартиру поменять на другую. Наша с тобой задача — поехать сейчас туда и убедиться, что приснившееся мне соответствует действительности.

— Ну ты даешь! — покачал головой Николай. — В экстрасенсы, что ли, подался? Так не похоже, тогда сразу просек бы, что незачем на Малую ехать, она вон за тем домом начинается — пять минут хода.

Пока шли, я попросил Николая не вмешиваться в разговор, если кто–нибудь окажется в квартире, а только поддакивать.

К счастью, на весь восьмиэтажный дом был всего один подъезд. Чего проще: вызывай лифт, и поднимайся на нужный этаж; но что–то не давало мне покоя. Даже Николай заметил эту внутреннюю дрожь, которая еще более усилилась перед самой дверью. Будто в пасть змеи, вонзил я палец в углубленную кнопку звонка. Никто не открывал. Еще раз нажал, и еще — пусто. И — будто камень с души, но тут же съеживаюсь — рядом со скрипом открывается дверь соседней квартиры.

— Не живут там, — проинформировала дама лет пятидесяти, с внешним видом которой никак не состыковывался красный передник в мучной пыли.

— Извините, — пробормотал я, ругая себя на чем свет стоит, — нам нужен Петр, мы вместе служили в армии.

Дама пристально, с явным недоверием осмотрела сначала меня, затем Николая, и только после этого изрекла:

— Опоздали, значит. Умер Петр.

— Как, то есть, умер?! — воскликнул ничего не понимающий Николай, заставив меня замереть. — А Люся здесь живет?

Видимо, непосредственность его реакции и то, что он знает имя соседки, немного успокоило даму.

— Повесился он, — полушепотом сообщила она. — Развелся с женой, а потом повесился, месяца не прошло, я теперь по ночам одна боюсь оставаться. И Людмила, — она кивнула подбородком на дверь, — говорит, что не может тут жить, меняться будет. Не дай Бог, пьянь какая приедет. Такая хорошая пара была, и что ему в голову стукнуло? А вы где с ним служили–то?

— В армии, — торопливо ответил я, — в войсках. Извините, вы нас так ошарашили, мы на воздух выйдем, на улицу. Спасибо.

Подтолкнув Николая к лестнице, я опрометью бросился вниз, опасаясь, что ожидание лифта повлечет за собою новые вопросы Люсиной соседки, на которые я, естественно, не готов был ответить. Остановились мы только минут через пять, в небольшом сквере.

— Ну, теперь–то ты можешь внятно сказать, что все это значило? — спросил Николай, едва мы уселись на скамейку.

— Могу, Коля, могу. Здесь жил тот самый Петр, о котором ты мне говорил по телефону: мол, повесился, и все. Помнишь? У тебя же их всего трое было: Володя, этот вот, и еще старушка, Ксения Никифоровна, с переломом которая.

— Ты что, думаешь, я их всех знаю, что ли? — вытаращил на меня глаза Николай. — К Власовым забегал, а остальных — по телефону, о причинах, болезнях и т.д. Не знаешь, как делается? Постой… А тебе–то откуда известно все — адреса, имя, жена?

— От него самого.

— От кого? — не понял он.

— Да от Петра же, от повесившегося. И от Володьки, и от старухи.

— Ты–то их где видел, в Москве, что ли?

— В Москве. Но уже после суицида.

Наступила пауза. Николай, видимо, хотел что–то сказать, но рот его так и остался открытым.

— Гм–да… — наконец справился он с собой. — А ты случаем не того, а? — помахал рукой над головой.

— Не знаю, — честно признался я. — Кажется, нет. Но я их видел — это точно. Они рассказали о себе, и о родных, и как жили, и где — ты же видел, мы точно пришли, это он мне сказал адрес…

Сжато я изложил Николаю все, что со мной произошло. Было видно, что он не верит. Да и я бы на его месте не поверил, посоветовал бы или отдохнуть, валерьянки с пустырником попить, или к психиатру обратиться.

— Хм–да!.. — снова недоверчиво хмыкнул он, когда я закончил повествовать о своей эпопее. — Ты никому пока не говори об этом, ладно, а то ведь у нас знаешь, как — одних шизофрений десяток наберется, на всех хватит.

— Да не в этом же дело! — воскликнул я в запале. — Как они появились — это же понять надо! И почему — ко мне? Или — к другим тоже, а все молчат, как и я, боятся в шизики попасть?

— А что ты на меня кричишь? — стал защищаться коллега, хотя мне казалось, что я, наоборот, тихо говорю. — У меня за эти дни еще двое добавились — муж с женой, на пару, вот у них и спрашивай, почему они к тебе приходят, а ко мне нет!

— Ладно, извини, — на всякий случай повинился я, чтобы не злить Николая. — Погорячился.

И тут же во весь голос заорал:

— Сколько, говоришь?

— Чего — сколько? — ошалело переспросил он.

— Ну, ты сказал: муж с женой…

— Да, старик, ты действительно переутомился на научной работе, — вздохнул он, и, как маленькому, повторил, — если муж с женой, значит, получается двое. Понял?

— Понял, — по–идиотски кивнул я. — Но почему я их не вижу?

— Потому, что их уже кремировали, дурень! Хватит ваньку валять, наконец! Ну, было, не было с тобой это — забудь, пойдем, по сто примем, и на речку, там отдохнешь, поплаваешь, позагораешь. Пойдем, пойдем, — поднимал он меня за локоть.

Остаток воскресенья я был под присмотром Николая, который и на ночь не отпустил меня в гостиницу, оставив у себя, в опасной близости от улицы Малой, а весь понедельник бесцельно бродил по городу, пытаясь понять, что же случилось. В том, что они приходили тогда, ночью, сомнений не было. Но теперь меня больше занимало, почему они перестали являться моему внутреннему взору. Казалось бы — ну и радуйся, будешь нормально жить, как тридцать пять лет жил до этого! Так нет же, вонзилось, как заноза, и ноет: почему? почему? почему?

Может, они выполнили слово, и сказали всем — там — чтоб оставили меня в покое? Или — обиделись, что я приехал проверять, правду ли они сказали? Но я ведь не их, а себя проверял.

И вообще — зачем они приходили ко мне тогда? Чтобы доказать, что не весь человек исчезает со смертью, что тело можно зарыть в землю, сжечь, а личность, дух остается?

Ведь ничего же в мире не бывает зря, просто так: все — для кого–то и для чего–то.

Как Сизиф, целый день поднимал я эти камни–вопросы на гору истины, и от самой вершины они снова и снова скатывались к подножию.

Сизиф? Да, конечно, все мы, пока живы — Сизифы, и обречены на вечный поиск и вечные сомнения. И прав был, прав Альбер Камю в своем «Мифе о Сизифе»: «Есть одна–единственная действительно серьезная философская проблема: самоубийство. Решить, стоит ли жизнь труда жить или не стоит, значит ответить на основной вопрос философии».

В понедельник вечером, прервав ставшую ненужной командировку, я уехал в Москву отвечать на основной вопрос философии.

И, кажется, ответил на него утвердительно.

Кажется…

Но теперь каждый вечер умышленно просматриваю сводки по суициду — вдруг кто–либо из них еще объявится и расскажет: как там у них, в их городе, кто они, и почему — там?

Это так важно для нас, которые — здесь, в своих городах, для временных Сизифов вечного вопроса.

1991

До того самого момента, когда Воронцов исчез, мне казалось, что я знаю о нем буквально все. Да и как иначе, если мы знакомы со школьных лет, вместе учились в университете, в один день женились, и до самой последней встречи с ним вместе работали в университете и на телевидении. Правда, он давно уже стал профессором, а я все еще ходил в доцентах, он придумал свою авторскую передачу, а я лишь связывал воедино разрозненные сюжеты. Но тридцать лет вместе — это все–таки срок. Однако, только после его странного, необъяснимого, загадочного исчезновения я понял, что Воронцовых было два, а может, и три. Повинуясь воле его матери, я целый месяц копался в многочисленных воронцовских бумагах в надежде понять случившееся. И, вчитываясь в его письма, дневники, пометки на полях книг, мне, кажется, удалось увидеть тень ускользающей истины.