— Ты, Володя, все–таки максималист, — дождавшись, пока подросток выскажется, заговорил Петр. — Я вот, когда увижу, что Люся, не разобравшись, за недоброго человека замуж собирается выйти, приду к ней во сне, и предупрежу.

— Так значит, вы и сами можете приходить, по своей воле? — поймал я момент.

— Не по воле, а скорей по необходимости, когда очень уж надо. Но редко — на это уходит вся энергия, а у нас ее мало. Здесь–то, в комнате, мы потому, что ваше поле поддерживает. Впрочем, уже светает, и нам пора уходить, да и вы вздремните, а то будете ругать нас днем за то, что не выспались, а ругальщиков и без того хватает. Прощайте.

Пока я, не смея ничего сказать, смотрел, как Володя спрыгивает с подоконника во двор — медленно, словно растворяясь в сизом воздухе, Ксения Никифоровна и Петр куда–то исчезли. Вскочив с дивана, подбежал к окну: рама была закрыта на шпингалеты. Осмотрел кухню, ванную, туалет, коридор. В квартире никого не было.

Так и не поняв, что же произошло, попытался уснуть и, сам того не заметив, будто провалился в немую мягкую вату. Часа через два, пробудившись и еще не осознавая, что именно делаю, сел за стол и начал писать. Только еще часа через два понял, что на лежащих передо мною, вдоль и поперек исчерканных листках — стихи:

Мне снился сон. Старик. Как будто белый.

Он говорил, склонив ко мне чело:

— Душа твоя устала больше тела,

вот потому нести и тяжело.

С небес звезда беспечная слетела,

сверкнув трагично, долго и светло,

как будто все свое уж отболела,

а время для покоя не пришло.

Он продолжал, верша благое дело,

брадою осеняя, как крылом:

— Ты мучишься: она, мол, не успела?

Возрадуйся: успела не во зло.

Уж где–то птица вещая пропела,

ночная птица. Что мой слух влекло?

Чего душа мятежная хотела,

о сон тот бьясь, как будто о стекло?

Старик вещал, и я внимал несмело,

и чувствовал, как разум мой свело:

— Возрадуйся: душа не отлетела,

но опечалься — лето отцвело.

— Поди же прочь! — вскричал в бреду я сонном, —

Прости и сгинь, ведь ты пришелец, прав!

Но как мне жить в миру неугомонном,

себя самим собою же поправ?

Не ты, посланец сфер высоких самых,

не ты, старик святой, мои грехи

поймешь, а те, кто и не имут сраму,

кто мечется меж худшим и плохим;

не ты мое услышишь покаянье —

мне жаль тебя и жаль твой нежный слух,

ведь каждое души моей признанье

во стыд повергнет твой высокий дух!

Не мучь меня своею чистотою,

знакомец старый — ангел во плоти,

я и бесед с тобой давно не стою,

я уж другой. И ты — к другим лети.

Оставь меня. Оставь в моем разладе

наедине и с миром, и с собой.

Быть может, мы еще, даст Бог, поладим

со странною, но близкою судьбой.

И не пытайся снять уже приросший

к плечам моим мой тяжкий–тяжкий крест —

быть может, не носил я слаще ноши,

пугающей тебя и всех окрест?!

— Ты все такой же, — молвил он спокойно,

обиды тени в голос не впустив,

и, поклонись, направился достойно

к двери, сказав:

— И ты меня прости.

…Мерцало утро за окном сурово,

еще не перешедшее в рассвет.

Я помнил все — до жеста и до слова:

и речь его, и свой сумбурный бред.

И, потирая лоб рукой горячей,

все думал, как бы это позабыть,

и вдруг увидел: дверь открыта. Значит,

он, уходя, забыл ее прикрыть.

В надежде, что ко мне вернется? Вряд ли.

Иль для того, чтоб выход я узрел?

Иль — чтоб ко мне вошли?..

Меня даже не удивило, что вдруг написались стихи; перечитывая их, я обращал внимание только на смысл, на содержание, а не на форму: да, все описанное было именно со мною; после ухода тех призраков, во время краткого двухчасового отдыха я, значит, успел увидеть еще один сон; вернее — впустил в сон, в подсознание, на более глубокий уровень, новое видение. Просто, изможденный лицами и голосами, уже потерял им счет.

А этот старик был, и появился после них. Почему я написал «посланец сфер высоких самых?» Или он — над теми, кто посетил меня раньше? И — зачем он приходил? Успокоить? Сгладить мой разлад с самим собою? Тогда почему я так сопротивлялся? Что боялся потерять? Свои грехи, свой крест, себя? От чего–то же он меня предостерегал? Или — наоборот — наставлял, укреплял? Или… Да! Вероятно, это стихи не обо мне — не зря же лишь рука писала слова, а голова была при этом как в тумане — вероятно, это те трое через меня выплеснули на бумагу то, что не успели сказать: свои сомнения, свою убежденность, и свою надежду…

Но что–то я забыл. Что? «Забыл — забыл — забыл…» — стучал по голове невидимый пестрый дятел.

И только втиснувшись в переполненный троллейбус, вспомнил страшное словосочетание, оброненное кем–то из ночных гостей: «город самоубийц». Да, именно так: «В каждой стране есть город самоубийц, хотя его и не найти на карте, он рассеян по всей территории государства. Но если все сорок или пятьдесят тысяч человек, покончивших с собой в течение года, собрать вместе в один день и в одном месте — получится целый город, большой районный центр».

Вспомнив, я на следующей же остановке выскочил из троллейбуса, потому что к горлу подкатила тошнота: прижатые ко мне люди казались вынутыми из петель и вытащенными из воды трупами, красные шарфы представлялись алой кровью, а бирюзовые бусы на шеях — следами веревок…

Но и, вдохнув свежего воздуха на улице, окончательно не отошел от ужасной картины, продолжая смотреть на все только с одной точки зрения: казалось, что вот–вот кто–то выпрыгнет из окна дома, мимо которого прохожу; кто–то бросится в гущу Кутузовского проспекта, в поток машин; кто–то стоит на замаячившем впереди мосту, уже приготовясь к прыжку…

С трудом добравшись до университета, сразу же выпил сильнодействующее лекарство и наконец пришел в себя. Надо же, маленькая таблетка, всего двадцать пять тысячных грамм препарата, а способна подавить такие кошмары. Правда, параллельно что–то там она еще подавляет и уничтожает, но в таком состоянии даже я, противник сильных химических препаратов, не задумывался об этом: из двух зол приходилось выбирать, а кто же выберет большее?

На следующий день я был у Николая. В восемь утра он встретил меня на вокзале, привез домой, где маленькая толстушка Катя, его жена, уже приготовила завтрак и, по случаю воскресенья, никуда не торопилась, надеясь поживиться от меня столичными сплетнями: от рыночных цен до личной жизни знаменитостей — ей казалось, что я только тем и занят в Москве, что пью с ними коктейли и обсуждаю проблемы науки и культуры.

Лекарство ли подействовало (на всякий случай вечером, в поезде, я принял две таблетки: еще не хватало, чтобы мои новые «знакомцы» явились прямо в купе, выпугав попутчиков), хороший ли, несмотря на тряску, сон, но наконец я ощутил вкус еды и почувствовал, что проголодался и что изнуряющая последние дни тошнота отпустила.

Чтобы не обманывать ожиданий Катерины и в благодарность за чудесный завтрак, пришлось напрячь память и рассказать что–то, вычитанное из газет, но, конечно, без ссылки на них, о Пугачевой, Ротару, Леонтьеве и Гурченко.

И, лишь когда мы с Николаем вышли из подъезда (для вида пришлось попросить его показать мне город), я сказал:

— Понимаю, старина, что ждешь от меня объяснений, и ты их получишь. Но пока не в службу, а в дружбу окажи еще одну услугу. Во–первых, скажи, пожалуйста, правда ли, что лучший офтальмолог у нас в городе — Власова?

— Нина Петровна? — удивленно посмотрел на меня Николай. — Да, спец — высший класс. А у тебя что, со зрением плохо? Или…

Он сделал умышленную паузу, надеясь, что я сам выскажу его догадку. Я шел молча, пережидая паузу и уже зная, что он скажет.

— Или ты приехал из–за сына? Кошмарный, конечно, случай…

— А что за случай? — продолжал я разыгрывать наивность.

— Послушай, Саш, не надо меня дурачить, — неуверенно запротестовал он. — Ты же, когда звонил, спрашивал о ее сыне: лет пятнадцати, черноволосый…