— Хочу вам сообщить, друзья мои, что сегодня ночью в роддоме погиб еще один новорожденный — той же самой жуткой смертью, что и вчерашние жертвы. Понимаете?

— Не может быть… — еле слышно пробормотал Леонид Павлович.

— У меня это просто не укладывается в голове! — все еще пытаясь цепляться за свой спасительный здравый смысл, произнесла Люба.

— Так вот почему она, — скорее самому себе, чем остальным, сказал Леонид Павлович, — вот почему она ломилась ночью в нашу комнату! Потому что там был грудной ребенок!

— И что же? — с интересом спросил врач.

— Мне удалось остановить ее, — нехотя ответил Леонид Павлович. — Я сам не понимаю, как это у меня получилось…

Полищук усмехнулся.

— Вот видите, у вас, оказывается, есть скрытые способности!

— Вы хотите сказать, что эта немощная, высохшая старушка могла сорвать закрученную болтами крышку свинцового гроба и выломать все двери? Да вы, что, товарищи, спятили? — вызывающе громко воскликнула Люба.

— Это немощное старушечье тело, — спокойно возразил Полищук, — стало вместилищем разрушительных злых сил — и именно потому, что душа покойной никогда не сопротивлялась злу, смиряясь перед ним!

— И что же нам теперь делать? — недоверчиво, все еще сомневаясь в правоте Полищука, спросила Люба.

— Есть только один выход, — сухо ответил Полищук, — железный стержень в сердце! Рецепт старинный, но эффективный.

— То есть?.. — непонимающе спросил Леонид Павлович.

— Это делается так, — деловито пояснил врач, словно речь шла о самых обычных вещах, — берется длинный гвоздь или тонкий стальной стержень и молотком — а лучше кувалдой! — вбивается в сердце призрака

— Какая мерзость, — поморщившись, сказала Люба.

— Вы хотите, чтобы я… своей родной матери… всадил в сердце гвоздь?! — возмущенно воскликнул Леонид Павлович.

Полищук пожал плечами.

— Я понимаю, у вас не поднимется на это рука, все–таки она была вашей матерью, — сказал он, — Поэтому я сам сделаю это. Несите железо!

Испуганно взглянув на врача, Леонид Павлович пошел в коридор, где лежали все инструменты. «Ведь я… я не собираюсь убивать ее!.. — сбивчиво думал он. — Она же уже мертва!.. Я же получил свидетельство о ее смерти…»

Лихорадочно копаясь на полке, он в который раз мысленно спрашивал себя: «А что, если все, что произошло за эти два дня, чья–то злая шутка?» Представление об оживающем ночью призраке разрушало его устоявшиеся, полностью отвечающие здравому смыслу взгляды на действительность. Изучая химию в институте и впоследствии проделывая опыты в своем «крысарии», Леонид Павлович никогда даже не задумывался о существовании так называемых потусторонних сил, относя все это к области сказок. И вот теперь… Молоток, да, этот, самый тяжелый, им можно дробить булыжники… Порывшись в ящике с гвоздями, он нашел самый длинный, каким сбивают стропила на крыше. «А может быть, сам Полищук подстроил все это? — неожиданно подумал он. — Врачи такие циники…»

Леонид Павлович не знал, что ему делать. Оставить эту нелепую затею с гвоздем, похоронить мать по–человечески… И все–таки здесь было что–то не так!

Отвернув простыню, Полищук примерился: приложил острие гвоздя к тому самому месту, где должно было быть сердце.

Стоящему чуть поодаль Леониду Павловичу показалось, что глаза покойницы приоткрылись, и он отвел взгляд в сторону, не желая поддаваться жутким иллюзиям. Но когда правая рука врача, держащая молоток, поднялась, чтобы нанести удар, Леонид Павлович, помимо своей воли, снова посмотрел на покойницу и… чуть не закричал: глаза ее были широко раскрыты, злобный взгляд был устремлен на Полищука.

Наступил миг истины Неумирающей, ее волчий час.

Люба испуганно вскрикнула. Полищук тоже заметил обращенный к нему злобный взгляд, но было уже поздно: его взгляд встретился со взглядом призрака. Молоток выпал у него из рук, гвоздь зацепился шляпкой за край гроба, а самого Полищука отбросило со страшной силой к стене. Ударившись головой о батарею, врач со стоном повалился на пол. Не зная, как все это понимать, Люба приблизилась к гробу и… сделала ту же ошибку, что и Полищук: ее взгляд встретился со взглядом Неумирающей. По телу ее прошла дрожь, словно от удара электрическим током, густые рыжие волосы стали дыбом… Леонид Павлович только охнул. Неужели ему самому, такому боязливому, смиренному и слабому, придется сделать все это?.. Но времени на раздумья и сомнения у него уже не было. Подняв с пола молоток и взяв похолодевшими, дрожащими пальцами гвоздь, он, старательно отводя взгляд в сторону, приложил гвоздь к тому же самому месту, что и Полищук, размахнулся и со всей силы ударил молотком. Гвоздь вошел в тело покойницы по самую головку. И тут в его ушах завибрировал дикий крик. Может быть, это был его собственный крик? Закрыв рот обеими руками и зажмурившись от страха, он продолжал слышать этот крик: дикий, душераздирающий, нечеловеческий вой. Собрав последние остатки воли, он заставил себя открыть глаза.

Безобразный, с множеством золотых зубов рот призрака был широко разинут, глаза уставились в одну точку, выражение лица было свирепым. Вой становился все слабее и слабее и постепенно затих. Неподвижно лежавший на полу Полищук поднялся, выругался, подошел к гробу. Фантастически торчащие во все стороны волосы Любы мягко опустились на затылок, судороги прекратились.

Призрак был мертв.

— Старая карга, — с досадой произнес врач, потирая синюю шишку на лбу. — Она чуть не вышибла мне мозги!

Бессильно опустившись на стул, Люба тихо заплакала, закрыв лицо руками.

— А ты молодец, Леня, — впервые обратившись к Леониду Павловичу на «ты», сказал Полищук. — Не растерялся! Теперь можешь спать спокойно. И, кстати, этот свинцовый ящик можно отправить обратно, в нем больше нет надобности.

В два часа дня подъехал автобус. Обитый красным кумачом гроб вынесли во двор и поставили на табуретки. Возле автобуса толпились соседи, кто–то принес из церкви «святую землю» и положил в ноги покойнице.

— Смотри, — сказала Галя стоявшему рядом с ней брату, — какое у нее умиротворенное лицо!

Лицо Таисии Карповны обрело наконец человеческие очертания. Это было лицо долго страдавшей и наконец отмучившейся старушки, лицо женщины, прожившей трудную жизнь, полную лжи и лишений, лицо человека, окончившего долгий, одинокий путь к свету.

— Она нашла наконец свой дом… — тихо сказала Люба.

Серый осенний день уронил на лицо Таисии Карповны несколько капель дождя, потом на мгновенье выглянуло солнце — и небо окончательно затянулось облаками. И до самого кладбища дождь сбивчиво шептал о доме ее раннего детства, с цветущим яблоневым садом, где ее давно уже ждали родители и братья, где играла на траве ее маленькая дочь…

1996

В Карпатах шел дождь. Огромное лесное пространство, холмы до самого горизонта — все утонуло в тумане, ушло в тишину, наполненную тихим бормотаньем, вздохами, шуршаньем… Лишь изредка среди могучих елей пронзительно вскрикивала какая–то птица, заблудившаяся в своих одиноких странствиях, и туман тут же впитывал в себя этот крик, смешивая его с шуршащей тишиной дождя, превращая в ничто.

По дороге, ведущей к Синевиру, шли четверо — в ногу, друг за другом, словно строй солдат, в тяжелых, пропитанных влагой ботинках, не глядя по сторонам, не глядя вперед, тяжело ступая уже много часов подряд по каменистой, глинистой, местами раскисшей дороге. Все четверо до пояса были накрыты полиэтиленовой пленкой, изнутри запотевшей от их дыхания, а снаружи покрытой каплями дождя. Со стороны могло показаться, что это движутся не люди, а какое–то большое, восьминогое насекомое — медленно, упорно, целенаправленно. Иногда кто–то из них сбивался с шага, скользя по грязи или спотыкаясь, и процессия на миг останавливалась, полиэтиленовая пленка сминалась и накопившаяся на ней вода стекала на одежду, и без того насквозь мокрую. И тут же пленка снова натягивалась, снова выравнивался шаг, и процессия двигалась дальше — молча, медленно, сосредоточенно.