II

ОН

«Как это я без бабы живу, спрашиваешь? А что я тебе скажу, у тебя у самого уже голова седая? С бабой, оно как сжился, как я с покойной своей Валентиной, так и хорошо. Больше тридцати лет вместе прожили. Ну, ругались, не без того, она прижимистая была — рубль, и тот под отчет давала. А как померла, пошел я по селу — в примаки особо никто не берет, а кто соглашался — так тех мне самому и даром не надо. Правда, одна сама приходила ко мне — не наша, приезжая. Чистенькая такая женщина, аккуратная, ничего не скажу. Но что ни сделает — все не так. Или это сам я привык уже, как Валентина хозяйничала. Короче, два месяца пожила она у меня, и распрощались мы, чтоб не быть в обиде друг на друга. С тех пор и один. Хозяйство у меня небольшое, то дочки, то племянники приезжают помочь. А есть: сварю — хорошо, не сварю — тоже хорошо, сам себе хозяин. Может, это судьба моя такая. А может, Валентина такая была, что после нее никого мне и не надо. Да если и надо, то так никто не подойдет. И вот поверь ты моему слову, что если уж свело мужика с бабой надолго, вот как нас с ней, — то это неспроста. Я так думаю, что кто–то там, на небе, сидит и сводит людей вместе, и смотрит: подходят они, чтоб душа в душу — так и оставляет, а не подходят — лучше пусть по отдельности живут или опять кого себе ищут. Почему я так думаю? А ты сам посуди. Сколько раз я от Валентины на сторону намыливался, прости меня Господи, а ведь все равно к ней и возвращался. А тут еще, когда ко мне женщина та, не нашенская, пристала пожить, радикулит меня прихватил. Ну, ясно, с женщиной той мы как жили — по–стариковски, без сраму. Она варит–стирает, я мужиковскую работу делаю, вечером телевизор посмотрели — да и спать по своим углам. Так вот, прихватил, значит, меня радикулит. Ни согнуться, ни разогнуться сил нет. Натерся я на ночь скипидаром, соседка посоветовала, укутался потеплее, и только заснул — Валентина моя покойная снится. Лежит, вроде, рядом со мной на кровати, как при жизни, глаза открыты, и спрашивает: «Ты, Коля, теперь мой или нет?» Я говорю: «Твой, а чей же еще? Я уже ничьим больше, наверное, и не буду». Она снова: «А та женщина, что в доме, она тебе кто теперь?» Отвечаю, как оно и есть: «Помощница. Да, видно, не сойдемся мы с ней, все она после тебя не так делает». Повернулась Валентина ко мне, глаза светятся, и будто через меня, как через стекло, смотрят. Говорит: «Прости меня, Коля, я думала, что ты после меня другую себе нашел, женился. Дай я тебя обниму!» И так она стала меня жарко обнимать, так стала к себе прижимать! Утром просыпаюсь — и памяти про тот радикулит нет, все как рукой сняло. Может, оно, конечно, и скипидар помог, но я думаю, что не зря Валентина мне как раз в ту ночь снилась.

Или вот другой случай. Не слышал про мой пожар? Да было дело, зимой еще. Мороз — как на севере каком–нибудь. Затопил я печку, угля засыпал с вечера — чтоб на всю ночь, до утра хватило. А поддувало не закрыл. Наверно, головешка и выкатилась на пол, а там еще дровишки лежали, да кровать рядом, да ковер на стенке — и занялось. А я в другой комнате, возле теплой трубы сплю, знать ничего не знаю. И опять Валентина мне снится. Идет, вроде, мне навстречу, в руках что–то держит и говорит: «Я тебе, Коля, денег на уголь принесла. Нам тут уголь не нужен, а тебе холодно станет — ты и купишь». Я говорю: «Какие ж у вас там деньги, особые, наверно, они у нас тут и не ходят». А она: «Хорошие деньги, ты не беспокойся, я их в свою копилку положу, в погреб, под картошку, а ты не забудь, возьми!»

И рукой, значит, меня погладила. А рука — как огонь, горячая! Вскочил я — полна хата дыму, продохнуть нельзя. Спросонок ничего не пойму. Потом давай ведра хватать, заливать огонь. Двери настежь — а он еще сильней гореть! Залил–таки, сижу и думаю: вот, Валентина, ОБУГЛИЛА ты меня, так обуглила — в половицах дырка, стены в саже, полковра сгорело, что на кровати было — тоже. После этого неделю все вместе, с дочками, с соседями порядок наводили: мыли, белили, чистили. Что ни говори, а расход немалый. Ну, когда опять все в божеский вид привели, лежу я и думаю: «Наверно, это Валентина хотела разбудить меня, чтоб я не сгорел. И предупреждала, что затраты будут». Потом встал, взял фонарик и — в погреб. Расшурудил картошку по углам — ничего, один песочек. А внутри что–то покою не дает. Вылез наверх, взял лопату и опять в погреб. Раз копнул, два… И на тебе — что–то твердое. Тут я уже руками давай землю отгребать. Трехлитровая банка, крышкой закатана, как при консервации. Гляжу на свет — а в ней деньги бумажные, еще те, настоящие, не теперешние. И знаешь, вовремя достал — через две недели их менять стали.

Так что не знаю я, судьба, не судьба, но, видно, если всю жизнь вместе прожили, то и после смерти это не проходит. А то, что сейчас один, так сколько мне там уже и осталось, нечего людей смешить да детей обижать. Может, и Валентина не зря снится — к себе уже зовет, пора и о душе подумать…»

1996

1

Прямо от виноградников, огороженных сеткой, начиналась степь. Степь, уходящая в море. Скудная, почти безжизненная земля, лежащая среди синих холмов. Словно лицо, изможденное зноем, эта земля несла на себе печать скорби: бурые, блекло–желтые, пепельные тона. Земля, кричащая о какой–то тайной боли в немоте своего запустения, вздымающаяся бесчисленными холмами и нагромождениями скал к огромному слепому солнцу — в страстной мольбе или в отчаянии…

Казалось, какой–то странный мираж остался в изгибах киммерийского берега, создал из ничего грозный массив Кара–Дага. Реальным здесь было только море: это оно своим дыханьем волновало ковыльные степи и пропитывало воздух мельчайшими частицами соли, когда зеленые волны швыряли на берег камни и водоросли и ветер носил над водой клочья пены. Киммерия, эта земля–призрак, уходила в никуда со всеми своими холмами, скрытая тяжелыми облаками и плотным туманом, и только грохот волн среди скалистых кара–дагских бухт нарушал эту иллюзию исчезновения.

Безлюдье давало Киммерии свой собственный ход времени: время, отмеченное присутствием киммерийских и эллинских поселений, вдруг заявляло о себе, блеснув воспоминанием, словно обточенный морем кусочек опала, лежащий на берегу. Здесь так легко ощущался переход от реальности к небытию: глядя в прошлое, человек вдруг осознавал, что именно сейчас решается его судьба, именно здесь и теперь будущее задает ему страшные и мучительные вопросы…

…Уже третий день ветер дул с суши, и по земле стремительно бежали к морю тени облаков. Солнце появлялось, блеснув на несколько минут, и вновь исчезало за тучами, не успев нагреть землю. За лето земля совершенно высохла и теперь, в конце августа, жадно впитывала в себя влагу. От ночного ливня размокла дорога, ведущая среди холмов в сторону Феодосии, и никто теперь не шел по ней, все отсиживались внизу, в поселке. Среди остатков травы торчали высокие, жесткие стебли колючек, перезревшие колосья диких злаков, полынь. В сухие дни степь полыхала от солнца, пламя ползло по светло–бурой земле, оставляя черные пятна; пожары полыхали на холмах и по ночам, и с моря казалось, что это зажжены причудливые, странные маяки. Но когда ветер дул с Кара–Дага, степь дышала запахами цветов, травы, деревьев, которые, сливаясь с запахом моря, давали особый, изысканный и чистый аромат Киммерии.

Лилиан шла по узкой тропинке вдоль обрыва. Мелкий дождь перестал, и ветер, налетая порывами, сушил ее длинные рыжие волосы. Она казалась обнаженной в своем коричневом купальнике, сливающемся с загорелой кожей. В каждом шаге ее была упругая сила и приспособленность к движению. Рыжеволосая киммерийка, идущая к морю.

Тысячелетиями стоящий мир вновь рождался у нее на глазах, и она в свои двадцать шесть лет с доверием входила в этот мир, не боясь дать больше, чем от нее потребуют.

…Вдоль узкого ручья буйно разросся камыш, и ветер зловеще шумел в его густых зарослях. Резко вскрикнула птица и замолкла, откуда–то потянуло гарью. Над Кара–Дагом низко плыли тяжелые тучи. С каменистых холмов веяло одиночеством.