Мы у нее были днем и не застали. Явилась она с горничной и вела себя как очень важная дама. Типичная заграничная еврейка, отличный файлер, шляпочка, а жесты все же отдают рынком. Проводив гостей, мы вчетвером побежали в соседний большой кинематограф. Веселая лента, в которой главный герой японец, прекрасно играющий китайского принца, добивающийся, несмотря на все препятствия, любимой девушки. Все тот же демократический мотив, но он так же действует не только на толпу, но и на меня, «грешного», производя благодаря отличной, абсолютно убежденной игре главных действующих лиц сильное впечатление. После того еще посидели в кафе «Вертс», где любовались вдохновенным, неистовым, похожим на Пронина, еврейчиком-капельмейстером.

Только что получили длинную телеграмму от чудного Аргутона. Он передал 54 доллара «сыну Елены Ивановны», торопит ехать и приглашает жить у себя. Приходится идти к этому «сыну Е.И.» (к которому: Сереже, к Володе?), а затем придется навестить и ее. Все это я бы предпочел отложить на возвратный путь, но теперь ничего не поделаешь. И вот вчера день прошел довольно бестолково.

1,5 часа пришлось сидеть в консульстве из-за огромной очереди (нам все равно выдали наши визы). Мы встретили там Шагала с женой: «Здесь невыносимо! Я ничего не могу делать! Уезжаю в Париж!» — но из-за общего медленного темпа, прерываемого бурным выговором опереточного консьержа, у которого, между прочим, милая манера — всех дам хлопать по заду. Юные девы, тихие, вежливые, смущаются… Посетители без конца считают пачки германских миллионов (за простую визу приходится с человека по 3 500 000. С нас же взяли всего 300 000), шепотком шутят между собой что-то, барышня — одна на всю очень просторную и нарядную комнату — еле поспевает исполнять разнообразные лежащие на ней обязанности.

В Берлине мы оставались с неделю, затем через Баден (чтобы встретиться с Гиршманами и с Надей Устиновой) мы приехали на Эльзас, Страсбург (на таможне через Кельнский мост мою коробочку с содой приняли за опий, то есть за кокаин), а оттуда в Париж!

И тогда мы попали к нашим, то есть к дочери Елене, Константину, жившим тогда в обычной квартире (неподалеку от нашего пансиона), вместе с дочерью Лилей, недавно вышедшей замуж за Ростислава Гагарина, Лизой, замужем за бароном Кноррингом, и довольно бунтующей, бездушной Катей.

Остановились мы на первых порах у Аргутона, потом нас приютили (уехавшие на дачу в Бретань) Черепнины на руи Фирон, и, наконец, мы поселились на руи Сульпиции в отеле «Ронда», где я создавал всю постановку «Дамы с камелиями» и отчасти постановку «Пелиас и Мелисанда» и «Филемон и Бавкида» для Сережи Дягилева. Сережа сам приехал лишь через месяца полтора после нашего прибытия.

В начале декабря мы перебрались в Монте-Карло, а в начале февраля (или в конце января) снова же были в Париже, который через две недели и покинули, чтобы вернуться в Россию.

Морозно, снежно. Купил эту книжицу для записей за 35 копеек «золотом». Покупал вместе с Нерадовским, выйдя с заседания в Акцентре под председательством Удаленкова, посвященного вопросу эксплуатации петроградских исторических зданий под дачи и увеселительные заведения. Кажется, удачно все отстоял, но пусть в Екатерининском монплезире устаивают концерты. Попробовал заодно отстоять «комнату Павла» в Зимнем дворце, не поддержали.

Нерадовский рассказывал про гнусности музейных направлений, про фальш Сычева [директора музея], он тоже на минуту появился на заседании (что за рожа!), про ненормальности взаимоотношений между всепоглощающим вооруженным большинством голосов отделом этнографов и художественным, завел меня в музей и показал новости. Прелестен Рокотовский «Фурсик» из Гатчины. Уже выселили Елену Павловну из Ораниенбаума. Вообще все внушительно, но все же картины «убиты» помещением. Это впечатление остается. На первой площадке встала Шубинская Екатерина. Нерадовский провел меня до трамвая. Опять-таки начались высказывания разных своих тревог. Дома застал постаревшую Лидию Николаевну — сватью, которую Татан замучил, заставляя ее разглядывать папку с японскими гравюрами.

К чаю Стип. Он весь в своей работе о ненавистном Бецком и любимом Шувалове. Читали отрывок «Огонька» мая 1915 года. Какая мерзость, ничуть не лучше нынешней. Те же пошляки-германофобы и почитатели Николая Чудотворца ныне заделались самыми ревностными прославителями коммунизма, октябрин и т. д.

Я убирал привезенные материалы по папкам. Сейчас уже все наше путешествие кажется чем-то ирреальным, и, напротив, я совершенно поверил нашей, увы, очень невеселой и нудной действительности!

В 11 часов на репетиции «Грелки». Вместо захворавшей Карловой пришлось ввести (по моему совету) Марианну Эриховну. Репетировала она слабо, растеряв за два года провинциального лицедейства весь светский стиль и приобретя нудность русской суеты. Но я с ней потом позанялся, и она, пожалуй, была неплоха на спектакле (сам я на него поленился поехать, так как меня уморило заседание в Русском музее (теперь они собираются в бывшей библиотеке, в полутесном и прохладном помещении), во время которого я раз пять засыпал). Идет сплошное подсматривание друг друга. Омерзителен чувствующий себя совершенным монархом Сычев (этнографы, ухаживая за ним, так его величают), но еще противнее становится подхалим, слюнтяй и трус Н.Н.Черепнин. Скоро они меня там не увидят.

Стип провел меня до трамвая. Дома меня обуял Татан, заставляя без конца разглядывать папку с японскими гравюрами, и вообще ничего мне не дает делать. Наши ушли на заседание жилищной комиссии: наш жилец художник Тырса не желает платить за коммунальные услуги. К чаю пришел Стип, и мы снова перебирали наши заграничные впечатления. Постепенно они слагаются в «легенду» и приобретают какую-то «литературную жизнь». Кстати, в «Красной газете» мое интервью со Старком, как будто и точно, лишь фамилии литераторов перековерканы, но я все же себя абсолютно не узнаю. Придраться нельзя, а все существенное, весь аромат исчезли.

Кончил раскрашивать вид с террасы Дворца (где стоит Наполеон). В 11 часов П.П.Добычин, едущий в Москву и надеющийся там продать мои акварели. Я ему даю три Версаля (из книги Нотгафта растрепанных) и повторение петергофского Нептуна. Он их оценивает по 12 червонцев. Дай Бог.

В Эрмитаже получил жалованье, милостиво сосчитанное мне с одиннадцатого дня моего приезда. Вышло 26 рублей золотом.

Почти все время в Эрмитаже пропадал в библиотеке, куда поднялся и Владимир Кузьмич Макаров. Я читаю его интересную антологию на гатчинские темы. Начинает получаться какой-то журнал [31]. Очень милы наши дамы Щербачева и Каменская.

С 4-х часов у Кругликовой. Снова приходится излагать свою «легенду» (и снова ее еще раз вечером Мише Циммерману). Приходят «на меня» Воинов, Гауш, Анна Петровна Остроумова-Лебедева, Костенко, Стип и опоздавший Белкин. Кругликовой удалось сохранить свою квартиру, несмотря на интриги ее жильца актера Любоша. Констатировали все вместе, что за последние месяцы положение изменилось к худшему. В воздухе (при большой всеобщей усталости и деморализации) снова — сплошная тревога ввиду засилья представителей доктрины (большевиков) или просто грубой силы, совсем тяжело совести (хор солдат поет на улице антирелигиозные кощунственные песни).

Возвратились со Стипом, которого обуял Татан с японскими гравюрами.

К чаю Миша Циммерман в отчаянии от дел Мариинского театра. Едва ли царство Лапицкого скоро кончится. Приглашен он был Кристи, когда тот увидел, что Экскузович не может ладить с Купером. Экскузович пошел на это, рассчитывая, что или Купер выживет Лапицкого, или наоборот, но ошибся. Купер поджал хвост (в общем, он «смотрит в лес», но хочет обставить свою ретираду с как можно большей чинностью и избегает скандала). Лапицкий вообще держит себя с предельной наглостью, достаточно хитер, чтобы делать какой-то реверанс перед Купером. Тем не менее, он заставил последнего принять свой новый перевод «Кармен» (всем пришлось переучивать роли), включить танцы из Аргентины во второй акт…