Облачное утро, но из таких, какие затем проясняются, благодаря сильному, вероятно, северному ветру. Я трепещу.

Вчера как раз Стип наконец получил письмо от Тройницкого (о нас ни полслова и, может быть, потому, что он считает, что мы уже в пути), и в нем рассказывается, что их порядком потрепало. Марфа Андреевна была больная и лежала, но он вдвоем с капитаном пировал (типично еще то, что уже высказывает род презрения к Кайзер-Фридрих-музею).

Сейчас 9 часов. Еще мы не пили утреннего чая. Только что Таня убрала столовую. Появилась и Мотя с распухшей (от волнения) губой. Вот зашагал по коридору Юрий. Он, наверное, сейчас без пиджака, всклоченный, но сейчас войдет, как всегда, элегантным и причесанным. Он очень декоративен и, как говорят, пошел в отца, который был писаным красавцем. Лишь бы не унаследовал дух авантюр и вечного скитания, которые сделали Юрия Александровича очень несчастным и превратили его жизнь в сплошное странствование. Татан еще спит. Он чует, что баба уезжает, и очень интересуется «пароходиком», на котором она поедет. Мы сначала не хотели его брать на пристань, но, пожалуй, лучше взять. Это его развлечет, а обещание игрушек и картинок из Парижа его утешает. Прощаясь вчера, он был восхитителен, и еще перед тем, чтобы лечь в кроватку, он нам показал ряд фортелей, держась ручкой за стул и вытягивая во все стороны ногу.

Чувство у меня сейчас скорее смутное. Волнение глухое. Странное дело — интерес к тому, что предстоит совершить, остыл, спал. Точно я еду в ту самую заграницу, которая мне в 1919 году непрестанно снилась в кошмарах, то есть совершенно такую же нелепую, темную и опасную страну, как та, из которой мы уезжаем. Тревожит и переезд. Как бы мне на сей раз не заболеть (до сих пор не болел, но чувствую себя все же прескверно). Как-то вынесет переезд Акица? Впереди светлым и отрадным представляется лишь свидание с Лелей и французский пейзаж, но не дай Бог с русскими эмигрантами в нем. О деловой стороне поездки совсем как-то забыл и на нее, странное дело, не рассчитываю!

Ох, флюгарка на губернаторском доме сильно ворочается, и деревья в Никольском саду тоже покачиваются…

Едем, с нами Бог! В соседней комнате-столовой дядя Берта, Платер, Тося, Леша Келлер — все наши. Кушают макароны с томатом. Я обошел весь дом и прощался. Только что явился Ухов, сфотографировал группу. Сильный ветер. Я в ужасе, ибо все трогательно.

Ну, авось еще продолжу свои записи на этих же страницах. Сейчас била пушка. Иду завтракать, а там и на пароход.

Тихое душевной волнение, затем — жуткое. Радости мало. Прощался с домом. Проводы: семья Кесслеров. Пришли Монахов, Лаврентьев от Актеатров. Отъезд. Постигаю, кажется, тайну. Обед во время прохождения канала, Кронштадт, мимо Толбухина маяка. Прощай, Россия, мы в Европе! Братья Бирчанские — дети старшей сестры Левитана Терезы Ильиничны — двое из двенадцати. Оба с коньяком. Первая ночь.

Утро. Далекие острова. Валялся и читал на палубе. Сыро. Ветер крепнет. Оправдывается расчет Зубова. Нервная, издерганная Эннер с сыном. Акица уходит от обеда. Я еле доедаю. Ужин. Акицу тошнит. Вторая ночь.

Утро. Буря. Пробую оставаться на палубе. Не выдерживаю. Спускаюсь, слег. Страдания. Крики. Больные причуды. Бирчанские являются пьяные, наподобие клоунов. Пролитый горшок. Посуда швыряется. Малые нужды. В Кенигсберге будем лишь утром. Отчаяние Акицы.

6 часов утра. Успокоение, но все же качает. Изумительное утро. Я даже пробую порисовать красками — альбом потерял! Кофе нет. Взгляд на косу, на озеро, вдоль косы с маяком, виден скот. Кенигсберг-порт — «Голливуд Европы» встречает глумлением, досмотр. Объявляют деньги миллионами. Обман: не везут в Берлин. Не дают завтрак. Прогулка по городу. Завтрак очень дорогой. Собор. Раритеты Бранденбургов: склеп, фобы, месса историческая Дворжака. Двор замка. На автомобиле за город. Ярмарка. Кофе с марципаном.

Из Кенигсберга за 40 франков в Берлин. Путаница с деньгами, кассир оставляет себе часть сдачи, и это действует! Взятка завораживает!

Пишу в 5 часов утра, так как не мог дольше спать на горбатом диване с полумягким пуховиком и уступил его Акице, которая среди ночи должна была перелечь со своей кровати на слишком короткий диван, так как на кровати ее заедали клопы.

А отдых настоящий был нам очень нужен после вчерашней чудовищной усталости, получавшейся в результате последних трех бессонных ночей, третья была проведена в полусне на подушках курьерского поезда, на котором мы смогли растянуться, но мерзли от ночного холода. Никаких пломбирований для «польского коридора» не было.

В этот пансион мы попали по рекомендации консула Кесслера, навещавшего здесь какую-то русскую даму, и, главным образом, потому, что рассчитывали здесь встретить Тройницких, но, увы, их мы уже не застали, они отбыли в Дрезден. Как истинные русские невежи, ни полслова нам не оставили. Хотя мы всячески их просили, чтобы они нам морально помогли (пользуясь хотя бы своим двухлетним опытом) пережить первые часы «заграницы». Не досталась нам и их чудная на улицу комната, дожидавшаяся нас два дня, но, наконец, занятая каким-то якобы знакомым товарищем Бондаренко, которого, впрочем, мы и не видели, так как он уехал на день в Свинемюльде (оказалось, что это какой-то Бондаренко, коммунист, бравый детина, немного балда. Он был последнее время заведующим чуть ли не всем сахарным трестом, но за недостаточную «красность» по миропониманию его отставили. Теперь командирован за границу на предмет изучения сельского хозяйства, так как должен получить в свое владение целую массу объединенных поместий).

Мы уже подумывали, несмотря на дешевизну (3 доллара в неделю за пансион), переехать, но нас связывает то, что мы уже написали Аргутинскому письмо с напоминанием о визе для Парижа (ибо таковой мы во французском посольстве не нашли) и дали этот адрес. Этот же адрес дали братьям Рафаэлю и Захарию Бирчанским, которые с нами ехали на пароходе. Сначала раздражали своим чисто иудейским приставанием, а затем во время болезни, распластавшей нас в каюте, неутомимым за нами ухаживанием, что тоже ужасно характерно для их расы. В конце концов мы к этим двум сильно комическим фигурам, напоминающих цирковых клоунов, привыкли и даже стали на них рассчитывать. Они то и дело забегали, приносили лед, с трудом получая его от прислуги, поили каким-то кислым морсом, просто утешали и приободряли, ступая по лужам разлитого ночного горшка и т. д. Перебита была при этом масса посуды.

Наша вчерашняя (продолжающаяся еще и сегодня) усталость объясняется еще и тем, что мы все время с 12 часов дня до 8 часов вечера сновали по городу и все на ногах, так как на извозчиков не хотелось тратить, а все прочие средства сообщения отсутствовали вследствие забастовки, которая, правда, не приняла характера генеральной, электрический же транспорт и трамы отсюда далеко. Вот мы в душный, полугрозовой день и прошлепали в «город» по всяким учреждениям, по чудесному, но безвкусному Темпельхоф-скверу и обратно, и все это для того, чтобы ничего не получить во французской амбасаде, которая точно вся вымерла и в которой не видно ни одного живого существа, кроме любезного старого швейцара, судя по произношению, эльзасца. Впрочем, нас дальше просторного, но сумеречного, украшенного двумя копиями с Удри вестибюля не пустили. Заходили мы заявлять и в «наше» посольство, куда нам в Петербурге советовали обратиться к Гринбергу, но оказалось, что он принимает в другом здании.

В нашем посольстве тоже угрюмо и как-то приглушенно, точно лишь что-то ожидают. Красное знамя над ним больше не развевается. Сам же дом такой же чистенький, заново весь белым риполином покрашенный, каким был при царях. Народу в нем как будто мало. Впрочем, мы имели дело только с привратниками. Из канцелярских помещений ни малейшего шуму не доносилось.