Из французов остались лишь барбизонцы. Но их я не променяю на наших в Кушелевке, а также слабейший из вариантов «Медеи» Делакруа. Сегодня авось удастся осмотреть еще верхний этаж. Кстати, о менах. Я совершенно ошеломлен тем, что некоторые германские музеи пустились променивать свои вещи на другие у частных лиц и торговцев! Так, у Ван Димена на «Линден» доктор Плейш, играющий там роль старшего коми, нам показал «Св. Иеронима» Элигейма из Гамбургского Кунстхалле (они его променяли на ряд Мунхов!) и кое что еще. Он и Эрмитаж соблазняет вступить на этот же путь, обещая отдать прелестную картину Я но Кинда — средневекового мастера первой половины XV века — «за каких-нибудь ненужных нам Гюберов Роберов или Воуверманов». Однако мы эту аферу отвергли, считая ее несвоевременной. Только начни отчуждать наши музейные вещи, найдется слишком много охотников развить это дело, того и гляди они спустят наших Рембрандтов за локомотивы или аграрные орудия.
Вообще же у этого Ван Димена довольно много хорошего (как раз туда зашел Шенфельд — приятель Жозефо-вича — один из лучших знатоков, по словам Плейша). Так, например, портрет сеньора за молитвенником со святой позади (Бургундия, середина XV века) Сальватора Мунди — немецкого подражателя Рогира ван де Вейдена, «Купальщица» Бакера, большой, очень свежий пейзаж (дорога в лесу с милыми фигурами) ван Лотена, деревушка с колодцем (сродни рисунку у меня) ван Гойена (1631 года), совершенно смытая и испорченная французская портретная картина «Три дамы и кавалер» 1740 г., несколько итальянцев XIV века, и среди них весьма значительное «Поклонение волхвов». Менее всего мне понравились обе Рембрандтовские головы из галереи Ольденбурга. Его же эскиз натурщика для св. Павла в темнице (1632 года) поражает своим блестящим тоном (но скорее он перенесен с картона и, может быть, самим мастером, хотя это оригинал, вероятно), «Старик» в прозрачно красивой гамме при вялом рисунке, наверное не Рембрандт (Плейш верит, что Рембрандт), может быть, ранний Флинк.
Поразительная произошла наша встреча на улице с Наташей Кавос. Сережа Зарудный внушал и мне, и Марфе Андреевне разыскать наших племянниц, но, признаться, я об этом не вспомнил даже тогда, когда на углу Миттелфранс навстречу мне мелькнуло личико Наташи. Напротив, Марфа Андреевна, видевшая ее, и всего раз, у нас, лет восемь назад, не отдавая себе даже отчета в том, что она делает, схватила ее на ходу за руку и завизжала: «Это ваша знакомая, Александр Николаевич, которую надо отыскать». Радость была большая, так посреди улицы к негодованию прохожих мы обнялись и расцеловались.
Вечером Наташа пришла к нам и много рассказала о том, что с ними случилось, оценивая это как «глупость» и поминутно высказывая желание бросить уродливую кочевую жизнь (она состоит в группе странствующего театра типа «Летучей мыши» — «Маски»), — и как раз сегодня подписала контракт с антрепренером, который их повезет по Голландии, Швейцарии, и они надеются, наконец, что-нибудь подзаработать (свое любительское увлечение танцевать она развила посредством систематических уроков) и вернуться в Россию.
Самое их бегство явилось следствием какого-то недоразумения. Жили они, как крестьяне, на 6 десятинах, под Лугой. Неожиданно вошел в деревню отряд белых, устроив там штаб-квартиру. И тут оказалось, что войску на днях в Петербург продвинуться не удастся, а что надо отступать перед наступающими красными. Пули засвистели у них во дворе. Получилась паника, и они — три сестры, дурак муж Наташи (уже до того раз погубивший удавшееся было их бегство в Финляндию своей болтовней) и девочка Наташи, которую пришлось нести на руках, — бежали кто в чем был. Девочки в тулупах и высоких сапогах бежали до Гатчины, где в сумятице отвода войск они обратились в американский Красный Крест. Они открывают дверь дома, где помещалось это учреждение, а там стоит их двоюродный брат, устроившийся при миссии, Лев Дехтерев. Он их и доставил в Ревель, где они возбуждали своим видом общее любопытство. А там две из них затанцевали, а третья, Катя, принялась рисовать плакаты. Два года их дела в Ревеле шли блестяще. Наташу и Мару приглашали нарасхват. Катя же вышла замуж за англичанина и у нее уже ребенок. Там же в Ревеле жила (живет до сих пор!), борясь с нуждой, давая уроки английского и других языков, «тетя» Соня Дехтерева — в сущности, главная зачинщица всего этого авантюрного поворота, какой принят с момента выезда из петербургского их существования. Сама она, никого не предупредив, бросив на произвол судьбы дом на Выборгской (с бесценными семейными вещами: портретами, мебелью, зеркалами, с живописью Тьеполо и проч. Все это, говорят, погибло вместе с домом, подожженным рабочими, ненавидевшими ее сына Льва — фабриканта), бежала в Эстонию в полной вере, что она вернется обратно через две недели. Как все это вышло типично! Разборчивая невеста выходит замуж за оболтуса Дехтерева (тургеневского Кислякова), увлеченная его аляповатым либеральничанием, «всю свою жизнь забитая, старается угнаться за «революционной популярностью А.П.Философовой», а когда наступает в России желанный момент, она удирает, а сыновья ее становятся махровыми белогвардейцами. Прямо для «российских Ругон-Маккаров». Сейчас Лева в Англии, где он женился на англичанке, которой он построил целый особняк. Ему приходится трудно, все же он зарабатывает. Средний сын — ни то ни се. Младший беспутный кутила, периодически садящийся несчастной матери на шею и мучающий ее.
Итак, у затерянных кавосят сначала все шло блестяще, постепенно Ревель из того интернационального блестящего лагеря, каким он стал на время благодаря стечению всяких элементов, бежавших из России и пытавшихся ее снова завоевать, проводя время в болтовне и в кутеже, Ревель опустился и погрузился в свое прежнее провинциальное прозябание. Заработок стал иссякать. Пришлось подумать о других аренах, и вот образовалась труппа Зона «Маски», которая и поехала в Германию, и здесь дело разрослось, обзавелись собственными художниками и музыкантами (один из них — музыкальный режиссер, лейб-компози-тор Комаров стал вторым мужем Наташи. Это та самая фигура в поддевке, фуражке и в смачных сапогах, с которым мы ее встретили, она не решилась его представить) и имеют крупный материальный и прессовый успех. Особенно повезло в Данциге (где баснословное количество русских, польских и всяких «жидов»), но по возвращении из Данцига в Берлин начались трения с местной организацией. Они приписывают это все более распаляющейся ненависти к иностранцам. Сначала им запретили пользоваться декорациями под предлогом, что они не удовлетворяют пожарным требованиям, а затем всю их программу разбили пошлостями — вставками своего изготовления (среди них имеется и «русский хоровод», отплясываемым с большим усердием немцами! Ой, кошмар!). И теперь они в отчаянии, так как вся их личная физиономия стерлась благодаря гастролирующими с ними померанцам. Надо еще сказать, что Наташа как истинная сторонница «союзников» — ни в зуб толкнуть по-немецки! Напечатанная со многими фотопрограмма «Масок» меня убедила, что это одна из мизерных и пошлейших имитаций «Летучей мыши». К разряду пошлостей относится и псевдоним Наташи — м.д. Анунцио, изобретенный (но в шутку, для домашнего употребления) Сережей Зарудным в качестве перевода ее мужниной фамилии «Благовещенская». В общем, я был рад, что Наташа сама не стала нас отговаривать пойти посмотреть ее номер. Дочка ее живет в Висбадене у брата Жени, который — о, печаль! — все еще без ног. Одну из них ему скрючило, пришлось два раза делать операции, чтобы ее выпрямить (чудовищные боли потом), и все же она продолжала бездействовать. Зарабатывает Женя свой хлеб (с ним живут еще двое очень буйных мальчуганов) «предсказыванием ближайшего будущего», как это и сказано в карточке, на которой он сам именуется маркизом из Совакии — читай наоборот — Кавос. К своему делу он относится «честно», массу выписывает оккультных книг, «работает» целыми днями [30].
Кроме Наташи, вечером нас, несмотря на дождь, посетила фрау Ландхоф, бельмер Браза. (Кстати, при ней Боде говорил о Бразе: «Первый жид из Петербурга…» Если бы Браз это знал, он, считающий, что Боде к нему прислушивается, был бы огорчен.)
