В АРА исправляю адреса и пользуюсь тем, что некоторые еще не ведают о своем счастье, чтобы попросить Киртнера переправить их фамилии на фамилии пропущенных в Александринке: Павлова, Кулевичевой, самого Сокова, Пугачевой, а также м-м Антиповой. Оставшихся из претендентов авось удастся удовлетворить пакетами Кини, который возвращается завтра. Но ведь может случиться, что явятся еще и еще новые. Сегодня, например, в Эрмитаж пришла с претензией барышня от училища Штиглица. В АРА одновременно со мной (но я спрятался за конторкой Киртнера) были Желунов, Студенцов с Дареллой, которым, имея в виду их благополучное состояния, не послано посылок. Очень горевал Киртнер на то, что по балетному списку прошел А. Пономарев, служащим крупье в одном из игорных домов и имеющий 50 млрд денег. А между тем он, придя за пакетом, даже наделал скандал: почему ему не дали пастилки. Ох!

В Обществе поощрения встретил Кесслера и убеждал его купить чудный портрет старушки Крафта за 4000. Он же покупает дивный азиатский ковер за 5000 и миниатюрный портрет анг. Массона — героя М.Лейхтенбергского — за 1500. С балетом ничего не вышло. 2000 долларов в день — это не по средствам современной Германии.

К обеду Зина, Тася, наши молодые, Стип. Стол же благодаря дарам Таси и Нотгафта, подошедшего к концу, был уставлен белыми цветами: ландышами, нарциссами и сиренью. Сам обед был довольно скромный, но, как всегда, вкусный.

Сейчас же после обеда мне пришлось уехать на заседание Организационного бюро в Эрмитаже, где я прочел с большим успехом (лишь с совсем легкими и дельными поправками Ерыкалова и Романова) свой доклад. Сообщили и свои тезисы Тройницкий и Романов, но последнего никто не слушал. Впрочем, Ерыкалова это подвинуло к тому, чтобы разразиться целым патетическим воплем в защиту безнадежно погибающих памятников, на что Ятманов, поддерживаемый Ольденбургом, только благодушно ухмылялся и говорил какие-то оптимистические фразы. Ерыкалов и Нерадовский меня затем проводили. Ерыкалов рассказал о необычайно сильном характере Н.П.Рахлиной, о том, как муж ее измучил своим маразмом, как сейчас она томится за границей и рвется обратно, какая она искусная портниха (она даже делает сценические костюмы для балетных). Случайно же в разговоре выплыло и то, что в Строгановском дворце пропала целая масса вещей — все семейные сувениры, и среди них одна из самых интересных вещей собрания — альбом «Путешествующий живописец»! Сейчас Ерыкалов мечтает устроить во дворце (и для оживления его) род памятного отдела Строгановых (с вещами из Мурино). Ну что же, мальчик продолжает образовываться и умнеть. Нерадовский мрачен. Меценаты исчезли. Гущик весь в аферах и, не щадя своего здоровья, ворочает какими-то колоссальными делами — поставкой копий, но к коллекционированию охладел, главным образом из-за того, что музеи не возвращают ему его вещей.

Видел сегодня в Обществе поощрения вернувшегося из Москвы Чернягина. Полянский принял его после слов: «Если это еще раз повторится, то я всех вас арестую, здание конфискую, а издательство закрою!» Но в дальнейшем он несколько смягчился, взял тон более «отеческий» (с виду это небольшой, щупленький, тусклый и бледный господинчик с острой бородкой). Чернягин очень толково (никогда бы не подумал, ибо внутренне не готов, не дал бы собраться с мыслью), логически ему доказал, что ничего контрреволюционного в рисунках и легкой иронии в словах Яремича «Петербург помолодел и посвежел» — нет. Более всего Полянского возмущает отсутствие человеческих фигур на ведутах Петербурга. Очень был озадачен и тем, что на обложке стоит 1921 год, а литографии помечены 1922 г. (на самом деле Добужинский делал свои рисунки и в 1919, в 1920 и 1921 годах).

Беседа продолжалась с час и приняла настолько мирный характер, что когда на прощанье Чернягин спросил, не понадобится ли отныне всегда посылать издание в цензуру Главлита, то Полянский даже как бы обиделся, что его можно заподозрить в таких «стеснениях». Из всей беседы Чернягин вынес определенное впечатление, что под всем этим — наговор Полянскому, вероятно, от какого-нибудь советского магната: вот-де как Кремль процветает в вашем ведомстве. Это же предположил и А.А.Сидоров.

Мелкий дождь, холод.

Курьезные у нас, почти средневековые стычки, иногда и споры с Акицей. Революция не прошла безнаказанно для самого благородного мировосприятия, а, кроме того, она подпала и под влияние Юрия и Ати, величайших по природе мракобесов и гордецов (у Юрия еще много мальчишества), а у меня это тоже было до двадцати двух — двадцати трех лет, но только тоже, правда, у меня это изживалось все время со страстным обожанием к природе и всего к ней ближе стоящего. Как бы то ни было, но меня удивляет Акица, что ни слово, теперь ругает «простых» людей, видит в них одних мошенников, обманщиков… Все, что есть дурного в нашем современном состоянии, она не отличает в этом от когда-то ненавистных ей (особенно в 1917 году) типичных «буржуев», приписывает хамам. Заодно попадает Толстому, и даже в нем она видит один из корней зла. Примерами изобилует для нее и наиболее прикосновенная к ней жизнь, так или иначе, как погром дворника Василия (вчера на глазах у сестры Кати, случайно глядевшей в это время через окно, он, это добродушное существо, ласковый человек, украл из лохани, оставленной на холоде в сарае, лучшие куски мяса, полученное питание из КУБУ), и тем не менее они же не промолвились о виденном, ему потом дали еще кусок в награду за какую-то услугу. Кто здесь больше виноват: голодный ли холоп или вконец разжиревшие господа — Дементий, его дом, Таня и даже младшая, преданная, тихая, покорная, изводящаяся на работе на нас Мария?

Но что касается последней, то причины здесь иные, и среди них главная — ревность, ни на чем не основанная (кроме как на гуманном, ласковом моем обращении с ней, которое она вполне заслужила и которое, очевидно, не входит в выработанную общую мной и Акицей программу «воздействия быта»), но все более и более прорывающаяся наружу. Между тем до откровенного объяснения у нас никогда не доходило, и это тоже более всего от гордости Акицы. Сегодня утром опять по поводу рассказа о комнатных цветах, которые будто бы не выдерживают соседства с полевыми и сразу вянут, Акица сочла долгом заявить, что она предпочитает первые вторым, так как всю жизнь она умиленно восхищалась именно полевыми цветочками и находила в их запахах неизгладимую прелесть. Разумеется, и я не прочь насладиться розой, гелиотропом или гиацинтом, но все же ничего слаще, волшебнее, божественнее в полном смысле слова ландышей и васильков (в массе) я не знаю.

В 1 час я отправился по приглашению Коли Лансере в новое помещение Бытового музея, иначе говоря, в дом Бобринских на предмет консультации его и М.Фармаковского относительно программы для «визелевщины» (то есть набор самых разнородных предметов, которые дурень Визель расставил в ужасно плохой комнате). Они готовятся использовать предоставленное помещение по-новому и более разумно. Фармаковский составил толстенькую диаграмму, в которой у него горизонтально идут «эпохи» (приблизительно совпадающие с царствованиями, но озаглавленные новыми терминами), а вертикально — не «сословия», а «слои», впрочем, последние не выдержаны: так, рядом с группой «трудовое население» стоят «купцы» или «дворяне». И вот, в идеале, этот чудак мечтает демонстрировать в целых ансамблях быт и городского крестьянина при Петре, и сельского священника при Анне, и военного при Екатерине и т. д. Материалом же он, разумеется, располагает, но таким, который может иллюстрировать, в лучшем случае, Средневековье, если не прямо придворное сословие. Ох, как охочи люди до схем и непригодных в жизни формул! Я постарался выбить его из этих дебрей фантазии и свести к реальному миру. А если оставаться в области реального и действительно осуществимого, если при этом считать недостаточным «культурную экспозицию» сериальных подборов (что, разумеется, достаточно для нас, искушенных, но недостаточно для широких масс, для коих музей как таковой и устраивается), а желать, кроме того, дать и более целостное представление о былом, достижимое при посредстве сопоставления всех вещей самого разного характера и назначения, когда-то входивших в обиход, и что нужен ансамбль, нужны такие предметные картинки состояния, объединенные известной эпохой и известным классом вещей, но какой именно эпохой и каким классом эти ансамбли могут быть посвящены, покажет лишь наличность предметов и известное практическое с ними оперирование. Кроме того, в Бобринском доме нужно сохранить неприкосновенной только знаменитую, достаточно насыщенную и единую по характеру малиновую гостиную, которая и может служить образцом богатой простой комнаты эпохи Александра I, а во всех же других парадных залах следует расположить в красивом порядке и по всем правилам хорошего музейного вкуса «сериальный подбор». На этом я и покинул их, спеша в Зимний, где нам надлежало целой комиссией осмотреть библиотеку, дабы затем иметь свое впечатление о ней и принять то или иное постановление, которое гарантировало бы ее от разгрома, намеченного Кристи.