Солнечно. Акица расстроилась сном про плачущую дочь Лелю в Париже. Почему нет писем от нее и от Аргутона? Положительно под этим какая-то сплетня (мы подозреваем Любовь Павловну, которая могла наговорить о нашем благоденствии). Во всяком случае, судя по полученному вчера письму Саши-Яши (как всегда, милому, но безнадежному), наше письмо, посланное через Гольдера, к ним уже дошло.

Никак не могу справиться со шрифтом цифр на календаре. Вообще, ох, эти вещи в своей экзекутивной части — не мое дело. Еще выдумать и скомпоновать могу, но исполнить культурно (при таких образцах, как Нарбут, Билибин и даже Митрохин), аккуратно, чисто — не в состоянии.

В Совете какой-то мало меня интересующий разговор о международной конференции историков искусства. Эрмитаж обижен, что Академия наук игнорирует, ибо инициатива ее созыва исходит от ненавистного экс-официального института Зубова.

«Архимед» Тинторетто нашелся. Голова действительно его, но в остальном портрет изуродован. Липгардт требует смыть записи и обещает также восстановить недостающие части, как их бы сделал Тинторетто. Наивное хвастанье своими кусками реставрации на других картинах (увы, очень замазанных им). Решено дать ему еще перед отпуском за границу, откуда он едва ли вернется, даже позабавится. Все равно вещь погубленная, а сохранившиеся части он трогать не будет. С залов, в виду все еще грозящей ревизии, снята целая масса еще при царе Горохе наверченных картин. Среди них несколько портретов Елизаветы совершенно нового типа. Кое-что в виде трухи…

Встретил Комаровскую. Рассказы про Москву. С аншлагом спектакли шли всего три-четыре раза, но вообще зал имел наполненный вид. Успех имела вся труппа, ансамбль! Особенная хвала в прессе за культурность, и даже попутно попреки Художественному театру, что он не сумел меня сохранить. «Алексей» полностью в моей обстановке, и это произвело особенно благоприятное впечатление. Подробности сообщит, когда мы будем у нее в субботу.

Захожу в Общество поощрения. Дурак Платер не сумел мне купить тарелочки, хотя они пошли всего за 220 руб. дюжина (саксонский фарфор 1840-х годов с росписью). У Белого всегда полно анекдотической информации, сведений, что петербургский английский консул простился навсегда со здешними своими служащими и уехал в Москву с тем, чтобы оттуда отбыть вместе с Хадсоном в Англию. Русский ответ не считается удовлетворительным. Красин, перелетевший в 18 часов из Москвы в Лондон, был у Керзона, но тот его принял очень сухо и отказался пойти на какое-либо обсуждение там на месте, на конференции. В то же время газеты выставляют дело так, что вся рабочая Англия требует не порывать с Россией. Керзон и Ллойд Джордж демагогически роют на этой почве яму кабинету, а амстердамский интернационал сознает, что Советская Россия — единственный в мире оплот против все усиливающейся реакции.

К обеду Катя Серебрякова. Зина уже начала писать Тосю Михайлову, и для становления позы была призвана наша Акица.

Вечером я в музейном Совете. Доклад Беренштама, как всегда вздорный, с анекдотическим привкусом («Забавник Марии Павловны»). Пришлось уже нам посредством дополнительных вопросов получить от него признание в том, что дело с Петергофом обстоит катастрофично. Медные листы с Золотой горки сняты, мебель Английского дворца, оставленная в «Большом», расклеилась, во всех павильонах обрушиваются потолки, пропали 2–3 маски с Львиного каскада, дорожки зарастают, птичник грозит развалиться (я настаиваю на том, чтобы плафон целиком перенести в музей), крышу Монплезира ни к чему трогать. Она держится мхом и, если его снять, она развалится, но хуже всего то, что Петергоф в целом начинает вследствие дефектов в канализации заболачиваться. В конце Ятманов устроил Б-у головомойку на тему, что нет хозяина в Петергофе, на что Б. с достоинством огрызнулся (генерал-то, генерал Ятманов очень трусливый). Решено образовать комиссию по изучению Петергофа и принятии экстренных мер (на какие средства?) с выездом на днях на место. После этого идиот Сычев сделал доклад об использовании помещений Академии художеств и, разумеется, несмотря на все мои предложения, заговорил и о проекте Дьякова, да еще таким тоном, что-де пусть почтенное собрание решит, какой из проектов лучше? Исаков в это вмешался и посеял перекрестный огонь, в котором и я пострелял довольно громкой картечью (дошло у меня до таких слов, как вздор, мерзость запустения, идиотский проект).

Ерыкалов, который вообще за последнее время скрыто виляет (это типично для «них» всех, начало, приличествующее «эпохе Директории», психологии компромиссов), был то за чтение программы, то против. Ятманов хоть и стоял на нашей стороне (всех нас против одного Исакова), но по старой памяти что-то в той буре его соблазнило, но все же Тройницкий, нашпигованный мною, отвел беду, напомнив, что обсуждение педагогических музеев не входит в нашу компетенцию и как вообще надлежит рассматривать вопрос, как думаем мы использовать предоставленные нам по декрету еще в 1918 году помещения. Я оттого принимаю это дело так к сердцу, что болею за самое дивное здание и не желаю его сдать на пристанище какой-то одичалой дилетантской чепухе. В конце все же устали, решили прения отложить до следующего раза. Поговорили еще о входной плате (из Москвы разрешение взимать и с экскурсий, являющихся истым бичом музеев, ошалелые ребята носятся по залам, все трогают, роняют тяжелые вещи, ломают! И все это зря, одно сплошное обезьянство, без настоящего интереса к делу) и о том, что снова милиция, по распоряжению районных советов, стала сбивать орлов с казенных зданий (в тех немногих случаях, где их не удалили после 1917 г.). На днях сбит, по распоряжению пошляка Андерсона, орел с Публичной библиотеки (а одновременно выставляется орел на Александринском театре), а Исаков заговорил о снятии орла с павильона на крыше Зимнего дворца (предложение войти с этим в исполком не принято, так как эта мера еще ускорит вандализм). И это в 1923 году! Неужели заговорят и о снятии памятников? И ведь теперь с этим окрепшим, уже костенеющим безумием несдобровать!

Жарко, солнечно. Николин день, храмовый праздник нашего Николы. Весь день благовест. У церкви много нищих, калек, даже прокаженный (если не симулирует), книгоноша, разложивший свой товар — божественные книги и хромолитографированные иконы, пожалуй, уже новые, видимо, запрещенные, прямо на мостовой, у паперти. С ним беседует босой юродивый с клюкой, всклокоченными белокурыми волосами, слепой, смахивающий на традиционный образ Христа. Акица видела днем и крестный ход вокруг собора с пением. Говорит, что в процессии шла масса мужчин и даже два-три красноармейца (пожалуй, нужно иметь уже большую храбрость теперь новообращенным разным гражданам показаться в церкви, чем в былое время участвовать в подпольной организации).

Татан с бабушкой и мамой поехал в Михайловский сад, ныне открытый для публики. Увы, и там все уже заплевано семечками. Петербургу буквально грозит быть засыпанным этой шелухой. Вообще же горе из-за летнего воздуха прибавится, главным образом, для Татана. На дачу поехать не хватает финансов. Самая скромная хибара стоит 5–6 миллиардов, то есть все, что у меня сейчас в кассе, не считая будущей валюты, которую нужно беречь про черный день, могущий наступить через две-три недели. И которых тоже хватит больше нам на два месяца, в лучшем случае. В Петербурге же гулять негде. В Никольский сад возможно только до 12 часов. И то пристают разнообразные малышки, отнимают игрушки, ругаются. После же полдня становится прямо невозможно: гуляют лихие матросы, девки — и все шелушат семечки. Ходить же по улицам утомительно, до Александровского сада далеко, да и дорога на трамвае — 5 лимонов в 2 конца.

В 1 час попадаю в Союз драматических писателей и получаю там ровно 5 миллиардов за 4 первых спектакля «Мещанина» и один спектакль «Павильона Армиды». Среди бумаг мне подсовывают 5 из 250 миллионов из тех, которых «не принимают» (выкраденная серия), но я замечаю проделку и получаю «хорошие». Покупаю по дороге у букиниста на Колокольной несколько книг. В 2 часа в кабинет Ятманова в Акцентре (крошечный кабинет в 4-м этаже, в одно окно на Гостиный двор). Сначала отсутствуют Бернштам и Телепоровский, но потом подходят (у первого утром был сердечный приступ). Однако Телепоровский демонстративно садится в глубине комнаты, у двери, и через 20 минут вылетает не без скандала, после того что я, раздраженный его хулиганством (почти громко я так назвал), отчитываю его и заявляю, что при таком отношения ко мне и Эрмитажу со стороны дворцовых музеев не может быть и речи о том, чтобы я выступал на конференции в качестве их представителя. Но тут же обнаружилось недоразумение. Оказывается, это было вовсе не «просьба» (как это мне передала Молас), а «пожелание» Григория Степановича. Правда, оставшиеся трое хранителей и убедительнее всего Бернштам принялись меня все вместе с Ятмановым умолять, чтобы я выступил от их имени, и я условно согласился (если мне будут вовремя доставлены все материалы), но внутри себя я считаю, что лучше б мне, если выступать с докладам, то от музейного Совета.