По Эрмитажу ходила небольшая комиссия III студии, почему-то приведенная Исаковым. Я вызвался их водить, но присутствие этого (несколько приторно-почтительного) мерзавца меня ужасно стесняло.
Юноши и девы милые, но совершенно московские, с налетом несмываемой провинциальшины. При этом, как полагается, при скромных манерах полны сознания собственного величия. По двум-трем фразам, по аффектированным манерам, по претензии на глубину, я убедился, что это все народ, безнадежно, чудовищно испорченный. И такие люди мнят, что им удастся раскопать суть Островского, отвергнув (как это ныне предложено) «быт», отвернувшись от «традиций» и истории! Они еще раз придут в среду всей компанией.
В 3 часа у Бережного, который выразил желание со мной посоветоваться насчет праздника в пользу безработных, который профсоюзом (или Сорабисом?) поручено устроить ему. Предоставляется материал, вся «живая сила» (по наряду). Это значит, что все лучшее отлынет, рабочие руки, но нужно придумать нечто, чтобы в один день заграбастать миллиардов 300–400. Просто у театров этого не выколотишь (а, в сущности, грош). И так вот надо сочинить что-то чрезвычайное. Так придумать и эксплуатировать замысел: устроить утром детский праздник, днем — спортивный или концерт, а вечером — смотр всех театров (на отдельных сценах), и в то же время Севзапкино снимало бы публику (а публика повалила бы затем в Пикадилли, чтобы себя увидеть), а на радостях можно было бы слушать концерт, исполняемый в Москве. Все это очень мило, но ведь нужны деньги на устройство (а их у нищенского союза нет), да и времени (а праздник должен состояться не позже Духова дня, 28!). На этих двух пунктах я напирал. Кока, вероятно, тоже бы делал декорации (он же, Бережной, теперь его [Коку] рекомендует тоже в «Тимоти» писать по эскизу Щуко декорации для еврейской оперы, идущей в Малом театре). Из Москвы вести не слишком отрадные. «Алексей» прошел без аншлагов. Живет труппа в самом театре, в сырости, холоде ужасном. Есть слухи, что собираются выписать и постановку «Ужин шуток», и «Горе…». Это, очевидно, Хохлов в связи с психологией деморализации и явившемся желанием угодить Москве Впрочем, кроме «Турандот», не имеют здесь успеха и москвичи.
Вечером с Альбертом (ой, как он постарел!) на «Мещанине». Он же у нас пил чай. К.Яковлев ужасен. Дирижировал Владимиров, и все шло вразброд. Есипова несравненно хуже Соболевской. Был Кугель. Желал бы больше модернизма. Успех большой. Горин сочиняет все новые штучки, но только не все отличаются хорошим вкусом.
Вторник, 15 мая
В Эрмитаж зашел Р.В.Гелеперин [?], поднесший мне давно за мной оставленный силуэт из «Онегина». Жарновский передал мне номер «Нью-Йорк геральд» с интервью Бакста, кажется, в дамском художественном клубе, в котором наш мэтр разглагольствует о том действии, которое на него произвело знакомство в детстве с Патти. Очевидно, все это от начала до конца импровизация.
Захожу с такой же импровизацией к Добычиной предупредить, что не могу уже посидеть, как обычно, так как мне надо сегодня же достать у Александринского театра личные адреса моих кандидатов на пайки АРА. Она целыми днями сидит у окна и раскладывает пасьянсы. Совсем деморализована безработицей, как своей, так и вернувшегося с Кавказа Рубеном. Она вчера была у меня в Эрмитаже с мольбой определить последнего ко мне в Эрмитаж. Но Тройницкий не согласен из соображений сохранения штатов и т. д… Я сам видел вчера Рубена в Обществе поощрения и передал ему этот неутешительный ответ. Добычина сообщила мне, что на черной бирже в связи с нотой [Керзона] была паника, но упал не фунт, а все тот же рубль. Кое-кто поплатился всем состоянием.
У Юрьева записываю адреса и вношу несколько поправок в свой список. Юрьева прошу представить мне ряд кандидатов-пьес к постановке, дабы мне выбрать, ибо я сам сейчас так настроен, что меня ничего не соблазняет. Захожу с ним в винную лавочку напротив католической св. Екатерины. Туда же захаживает милейший старичок священник. От приказчика узнаю, что церковь все время закрыта, но служба бывает в малой капелле, вход со двора. Набожные полячки часами простаивают на коленях на паперти. Милиционер их сгоняет. В винной лавке (казенной) отличные французские марки. На пробу покупаю полбутылки вина за 64 рубля.
Вечером я у Черкесова, у Н.К.Шведе. Мне думается, что будет уютно — только мы да бывший дипломат и контролер Андрей де Гизелье. Темные лампы (при больших комнатах, квартира, в которой когда-то жил Жюль Бруни, ныне разделенная на несколько) и очень скромные бутерброды с колбасой. Да и беседа скучна. Все воспоминание о былом и хвастанье камергера. Впрочем, он нам подробно пересказал и наиболее интересные места из воспоминаний Жильяра о пребывании царской семьи в Тобольске, о расстреле, о погребении праха и его вывозе в Англию.
Среда, 16 мая
Сыро, темно. Атя в первый раз возила сегодня Татана на трамвае. Так понравилось, что он не захотел слезать и устроил скандал. Вообще он делается все своевольнее и капризнее. Но до сих пор это ему, скорее, только разрешается, ибо это проявление самосознания с ощущением личности. Потешно, что стоит ему во время рева пригрозить, что «мама уйдет» или что его «посадят в последнюю комнату», так он, не преставая плакать, начинает быстро твердить: «Я буду пай, я буду пай».
Доминирует мелкий натиск кругов в отношении ответа на ноту, что это Каносса.
Альберт, наконец, сдал оба свои адреса для Мичуриной. Получил за три недели работы всего 500 рублей, то есть около 5 рублей золотом. Он это не осознает. У нас по дому паника из-за того, что управление вывесило табель, кому платить, и это уже в миллиардах. Но затем выяснилось, что с нас Руф возьмет всего лишь на «законные» 20 % больше, чем за прошлый месяц (что-то не то 200, не то 300 — типично, что я этого не помню), а вывесил он такой ужасный тариф специально для того, чтобы с каких-то пролетариев и нэпманов взять действительно почти прежнюю цену в золоте. А если будет ревизия?
Утром меня навещает Метресса Харден — рослая, бледная, молодая американская дама, отлично говорящая по-русски, заикающаяся. Ко мне, чтобы спросить от имени Крейна, как я живу. Тот же Крейн ей рекомендовал школу в Париже, в которой она быстро бы выучилась свободно говорить по-русски. Впрочем, восемь лет назад она провела чуть ли не год в Петербурге и знает здесь массу народа. Эх, чего я не додумался тут же ей сформулировать письмецо к нему с воплем о своем прозябании, а то едва ли она запомнит мои слова, в которых все же я выразил кое-что о моей жажде вырваться на большой простор. Узнав, что я собираюсь в АРА, она вызвалась меня туда доставить на авто и познакомиться с остававшимся в нем ее мужем, престарелым, иссохшим, жутким дядей с огромным носом и выпяченной нижней губой — американским журналистом. Они здесь всего на два дня. Но прежде чем доставить меня в АРА, мы прокатились до Спасской и обратно до конца Казачьей, дабы передать поклоны и посылку от Московского художественного театра кому-то и от Сорина его брату. По дороге и в ожидании бегавшей по квартирам Метрессы я пробовал говорить с моим «Юлием Цезарем», но это шло туго. Он весь как-то съежился, рассеян, точно напряжен. Он молчаливый, сухой, важный и еле говорит по-французски. Успех Художественного театра объясняет впечатлением не от отдельных актеров, а от ансамбля.
В АРА я передал Реншау список с адресами александринцев. Позже Метресса Харден пожелала в Эрмитаж, и я ее водил около часу, а затем должен был сдать Паппе. Он все же не абсолютный дикарь.
Опять к Добычиной не попал. Все время торчит теперь в передней Эрмитажа жуткий Коршун. Глаза его стали еще более безумными. Он страшно хочет к нам поступить, но я предупрежден Тройницким, что это нежелательный элемент. У него установившаяся репутация доносчика.
Дома приходил Алеша Павлов с предупреждением, что они с Изюмовым будут завтра, а не сегодня. Откуда он все знает? Напоминает нашего Юрия, который ни с кем не якшается, редко выходит из дому, но первый эксперт по вопросам, кто с кем живет, кто вор, кто у кого на содержании.
