Изюмов уже собирается купить одну из них и выклянчить «в придачу» Пинтуриккио, который оказался здесь, а не за границей. Кроме того, едва ли Изюмов купит у меня что-либо потому, что у него уже масса моих вещей (и даже подделка — вероятно, Бродского — одной иллюстрации к «Пиковой даме»), да и собирается он купить у какого-то

Фролова всю мою «Пиковую даму». Из имеющихся у него моих вещей я нашел сносными лишь костюмы (не все) к «Петрушке» (от Ефимова). Зато скандально плох весь «Версаль» — это то, что я мастерил в холод и в голод на Васильевском острове, поставляя их для Добычинских клиентов. Такие вещи компрометируют, и меня они удручили. Из русских художников у Изюмова фигурирует Рерих («Три радости», так что ли?), Б.Григорьев, Б.Кустодиев, Бродский, Судейкин. Из стариков интересны: гладкоэмалево писанная «Юдифь», которую я сгоряча принял за повторение «Артемизии» Джентилески, но потом лишь показалось, что это не что иное и более раннее — «Олоферн ревет благим матом» и очень красивая «Блудная жена» — раз та картина, на фоне которой Серовым изображена О.Орлова, которая считалась Солименой. Сейчас, скорее, согласен видеть в ней работу венецианца XVII в., ну, скажем, того же Дзанки. Очень заинтересовал меня фаянсовый кубок с тремя ангелами, держащими гербы. Я определил его как негритянскую или, во всяком случае, колониальную работу с переплетением элементов местного и европейского происхождения (эпоха: начало XVI века). В коллекции (роскошно расположенной в ряде комнат), много и подделок, особенно среди эмалей и серебра. Собирает Изюмов всего два с половиной года. Обед был скромный, но с вином.

Алеша Павлов проводил меня до дому. У него сияющая рожица. Вчера утром он сделался счастливым отцом младенца мужского пола. Свою Шурочку он обожает.

На «Мещанина» я уже не попал. Свое место я дал брату.

Кошечку Мурочку взял сегодня Воинов. Тетя Леля снова уже обнаруживает признаки «гуляния». Это какая-то Мессалина!

День моего рождения. Мне пятьдесят три года. Нынче я себя чувствую более усталым, разбитым и удрученным, нежели за все эти годы. Такое ощущение, точно что-то нависло над головой. И ужасно многое надоело. В сущности, все. Хотелось бы куда-нибудь удрать, а лучше всего одному (но, Боже, ведь я себя знаю; после первых же трех дней непреодолимо потянуло бы к Акице!), а может быть, еще лучше было бы просто покинуть сей белый (постепенно для меня превращающийся в серый) свет. И когда теперь мне что-либо квазиугрожает в этом смысле (например, прогрохотавший мимо автомобиль), то я не пугаюсь, и где-то в глубинах моего сознания даже появляется род надежды, авось это конец!

В соответствии с таким настроением я и ощутил сегодняшний праздник. Вечером привалило человек сорок гостей, незваных, но милых, близких. Я беседовал, улыбался, угощал, но одна мысль меня не покидала все время: да когда же вы все уйдете! И, странное дело, еще менее всего я страдал, беседуя на каком-то интереснейшем языке (ибо шепелявившего английского я не понимаю) с Реншау, явившегося с мадам Кеней. Может быть, это потому, что он как-никак иностранец и обороты его мысли менее ожидаемы, нежели все слова моих друзей, начиная с вольтерьянца Степана и кончая милым, наивным Верейским.

Ушли гости не поздно, около полуночи. Угощение было очень парадное. Акица превзошла себя в пирогах: бисквит с абрикосами и еще какие-то, из которых я не попробовал ни кусочка. В качестве питья давали чай и глинтвейн (сам купил сегодня в казенном магазине две бутылки красного за 90 руб.). Я получил несколько подарков: лучший от Эрнста — «Цепной мост» в Москве — акварель 1839 г., а еще более поразительный от Татана — акварель (sic!) на корзинах с цветами, сделанную под руководством, но без помощи мамаши. Он сам был вне себя от счастья, что это ему так удалось. Кроме того, Альберт подарил мне очень милую акварель «Корейская деревня», Леонтий прислал со своими (самому ему нездоровится) акварель «Конюшня». Юрий поднес приятный этюд-акварель «Букет жасмина». Кроме того, истинным и приятным сюрпризом было то, что он внес в нашу опустевшую кассу 2 миллиарда. Прислал и Клячко (после напоминания) 1100 руб. за «Радугу». Атя — один из рисунков ее детской книжки, Тася — конфеты, Нотгафт (не явился из-за флюса) — чудесный пирог с фруктами, Верейский — две свои деревянные гравюры, Леша Келлер — серию новых стереоскопов и портрет Панчулидзева, Стип — книжку с индусскими костюмами из слюды.

К обеду (с чудесным паштетом) были Альберт с Аликом, незваные, как всегда, Нина Жук, Кока (Марочка пела с Михайловой), Тася. Покушали паштета и Добужинский, сопровождаемый Милашевским, пришедший прощаться. Добужинские завтра едут. Он совсем осовел от сыскных последних работ, от хлопот и отчасти от тревоги, как бы не распечатали его пакеты на границе. А ведь в них тайком положены какие-то нужные пустяки — записные книжки. Пришлось ему и Елизавете Осиповне «прививать» себе холеру, а также оспу, но это обошлось очень просто — ничего им не прививали, а за мелкую мзду доктор выдал или составил сертификат. Простились мы очень трогательно. Теперь я ему ужасно завидую. Дал ему поручение напомнить о себе Аргутону и Сереже, который как раз заканчивает успешный сезон в Монте-Карло и собирается в Париж на восемь спектаклей.

Утром начал (на всякий случай, если бы представилась возможность продать всю постановку) «заказ» основной декорации «Мещанина», которая в окончательной редакции у меня была сделана в виде макета.

Заходил в Эрмитаж. Там меня посетил Кенисберг со своим аккомпанементом, принесший на экспертизу отличную миниатюру: портрет лежащей красивой женщины в совершенно нагом виде (подпись не абсолютно убедительная). Мадонну неизвестного портретиста XV в. (грубо), но с неплохим куском: дальний пейзаж, аскетический стиль, рука Бронзино? Наконец, портрет дамы в малиновом казакине Левицкого, по-видимому, обкромсанный овалом оригинал портрета, бывшего у С.С.Боткина (ныне он у А.П. в Москве) и всегда вызывавший сомнение в оригинальности.

По дороге заходил в АРА за пайком. Очередь за получкой тянется по всему двору и до Мойки. Реншау мне сказал, что это, главным образом, учителя школ, он им роздал 4000 пайков.

Дома снова та же ко мне какая-то пухлогубая евреечка от незнакомой Андреевой, принесшая две превосходные вещи: 1) пейзаж 1830-х годов с фигурами, тянущимися по долине, отряда конных латников (та самая картина, которую Якобсоны предлагали в 1897 или 1898 году Тенишевой, и тогда считалось, что фигуры — Изабе. Картина эта сейчас слишком «оживленная» в небе и в далях. Получалась известная сладость: писана она сверхъестественно!) и 2) барка рыболовов Евг. Изабе — тоже феномен писания.

После Эрмитажа я побывал у Юрьева, но ни до чего там путного не договорился. Его все время рвут на части. С узколицым, длинноносым режиссером Денисовым составили списки кандидатов на АРА. Вышло шестьдесят человек. Кристи был вчера на «Мещанине». Остался очень доволен, но он обеспокоен слухами, исходящими от Москвы (Мейерхольд?), будто я загримировал Журдена под Ленина. Как это напоминает такие подражания (иногда с оттенком «шапки, горящей на воре») при старом режиме! Н.В.Петров рассказал мне, что цензура ему вовсе запретила «Суд над театрами», да и неохотно разрешила те куплеты, которые поют у него сейчас в «Балаганчике» — шаржи на Раппопорта, Мейерхольда и меня (я «въезжаю на лошади»). Насилу удалось убедить, что под Журденом с ночным горшком отнюдь не подразумевается Ленин, на самом деле подразумевается народный артист Мейерхольд.

Солнце, но прохладно. К вечеру заморосило.

Утром делал декорации.

В Эрмитаже имел разговор с Марком Философовым. Ерыкалов торопит его позондировать, не соглашусь ли я быть одним из членов нашей тройки под его председательством, которая будет отмечать (согласно декрету) вещи, не подлежащие — ввиду их чрезвычайного значения — снятию с учета. Я попросил меня от этого избавить, так как стою за абсолютное раскрепощение художественных произведений и, во всяком случае, не желал бы принимать участие в деле, которое в известный момент может вдруг обернуться в ущерб ее владельцам. Марк попробовал было меня переубедить, уверяя, что сейчас реквизиция и все прочее уже отошло в историю. Однако я остался при своем. Тройницкий очень возбужден, хотя и не оставляет иронии, и вдохновлен предстоящей завтра церемонией принятия музеем шефства над армией и флотом! Мы должны выставить сто пятьдесят человек представителей и явиться со знаменем, на котором предписано (кем?) начертать надпись: «Армия и флот творят войну, музеи творят историю!» И это, очевидно, для втирания очков на западе, где, разумеется, не знают, что «шефы» бесконечно менее обеспечены, нежели ими возглавляемые, и что такой блеф может в известном [смысле] благожелательно в предубежденных кругах произвести сенсацию. Однако может из этого произойти и известная польза (если только это можно назвать пользой), а именно: в сознании темных масс это может пробудить известное почтение к предметам и изучению прошлого, а это уже довольно реальный залог культуризации.