Граф Аракчеев не бросил Багратионово послание в огонь. Может, даже показал его императору Александру, как показывал многие письма свои и к себе.
Как бы то ни было, с оставлением русской армией Смоленска участь Барклая-де-Толли решилась. Александр пришел к мысли, что в роли главнокомандующего всей армией должен выступить другой человек — тот, кто при всех своих достоинствах полководца был бы почитаем обществом. Среди возможных претендентов на указанную роль наибольшим доверием в армии и свете пользовался Кутузов. Имя его чаще всех других называлось и в письмах, которые Александр получал. 15 июля Михаил Илларионович был избран одновременно и в Москве, и в Петербурге, причем без всякой взаимной смолвки, начальником народного ополчения. И Александр, влекомый общественными настроениями, к 5 августа уже принял решение о назначении Кутузова главнокомандующим, хотя и не спешил обнародовать его. Верный своему характеру, он счел необходимым разделить ответственность за принятие столь важного решения с другими. С этой целью им был создан 5 августа чрезвычайный комитет для избрания главнокомандующего. В состав комитета вошел и граф Аракчеев.
Алексей Андреевич активно выступил в поддержку Кутузова, и остальные члены комитета согласились с ним. Реакция русского общества на назначение Кутузова главнокомандующим армией показала со всей убедительностью, что это было правильное в тех условиях решение. «В нем было что-то чисто национальное, делавшее его столь дорогим для русских, — писал о Кутузове французский генерал Филипп-Поль Сегюр. — В Москве радость по случаю его назначения доходила до опьянения: посреди улиц бросались друг другу в объятия, считая себя спасенными».
Радостная для России, эта весть была горькой для Барклая-де-Толли. Много лет спустя А. С. Пушкин посвятит ему стихотворение «Полководец», заключающее в себе, по его собственным словам, «несколько грустных размышлений о заслуженном полководце, который в великий 1812 год прошел первую половину поприща и взял на свою долю все невзгоды отступления, всю ответственность за неизбежные уроны, предоставя своему бессмертному преемнику славу отпора, побед и полного торжества». Как писал поэт, «Барклай, не внушающий доверенности войску, ему подвластному, окруженный враждой, язвимый злоречием, но убежденный в самом себе, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высокопоэтическим лицом».
В Бородинском сражении Барклай-де-Толли был едва ли не заметнее всех в стане русских воинов. На белом коне, в парадном мундире, в блеске всех своих наград носился он перед полками, не замечая ни разрывов ядер, ни свиста пуль. Михаил Богданович искал смерти в бою. Но смерть, как часто это бывает, досталась не ему, а тем, кто ее не искал. И в их числе более счастливому на доброе мнение публики о себе — генералу Багратиону.
***
Ровно через неделю после битвы под Бородино Наполеон вступил в Москву. Время, в течение которого наполеоновская армия пребывала в Москве, — со 2 сентября и до 7 октября — было, пожалуй, самым горьким в судьбе императора Александра I. При посторонних государь старался быть спокойным, но в присутствии близких людей не стеснялся предаваться скорби. Потрясенный до глубины души сдачей неприятелю Москвы, он ни в чем не мог найти себе утешения. Не приносили успокоения ни частые продолжительные прогулки в одиночестве по Каменноостровским рощам, ни ласковое обращение супруги. Елизавета Алексеевна, державшая себя с мужем в последние годы довольно гордо и отчужденно, увидев, каким сделался он нечастным, стала к нему как никогда нежной и предупредительной.
Как правитель великой православной империи, Александр старался соблюдать требования христианской этики, но, воспитанный на идеях философии просвещения, был в душе деистом. Несчастье, обрушившееся на него в начале сентября 1812 года, пробудило в нем истинную потребность в христианской вере. В эти трудные для себя дни он крепко подружился с Библией и уже не расставался с ней никогда. Читал ее наедине, находил слова, применимые к собственному положению, подчеркивал их и перечитывал вновь.
В день своей коронации — 15 сентября — Александр поехал в Казанский собор не верхом на коне, как во все предыдущие годы, а в закрытой карете. У собора, как всегда, была толпа, но впервые мрачная и молчаливая. И даже когда Александр с супругою и свитой поднимался по ступенькам собора, толпа ни единым возгласом не проявила своего присутствия. Его Императорское Величество всходил и слышал свои шаги…
Спустя три дня Александр писал Екатерине Павловне: «Несмотря на все неудачи, какие мне приходится испытывать, я не падаю духом, я решил более чем когда-либо упорно продолжать борьбу и к достижению этой цели направлены все мои усилия. Скажу откровенно: не быть признанным обществом или множеством людей, которые вовсе меня не знают или знают недостаточно, не так тяжело, как быть непонятым небольшим числом людей, которых я люблю и которыми я надеялся быть понятым. Но если бы это новое горе присоединилось ко всем тем огорчениям, какие мне приходилось испытывать, то клянусь Богом, я не стал бы обвинять их и видел бы в этом только обычную участь всех несчастных, — участь быть всеми покинутым».
Негодование армии и общества, которое в июле и августе падало почти целиком на одного Барклая-де-Толли и мало затрагивало императора Александра, теперь, в сентябре, обратилось преимущественно на царский двор. «Французы в Москве! Вот до чего дошла Россия! Вот плоды отступления, плоды невежества, водворения иностранцев, плоды просвещения, плоды, Аракчеевым, Клейнмихелем [163], etc, etc насажденные, распутством двора вырощенные. Боже! За что же? Наказание столь любящей тебя нации! В армии глухой ропот: на правление все негодуют за ретирады от Вилны до Смоленска», — эти слова записывал в свой дневник 12 сентября 1812 года находившийся в действующей армии генерал-майор Василий Васильевич Вяземский.
Солидная порция общественного гнева досталась и графу Аракчееву. В том же дневнике под датой 30 августа читаем: «Теперь уже сердце дрожит о состоянии матери России. Интриги в армиях — не мудрено: наполнены иностранцами, командуемы выскочками. При дворе кто помощник государя? Граф Аракчеев. Где вел он войну? Какою победою прославился? Какие привязал к себе войски? Какой народ любит его? Чем он доказал благодарность свою отечеству? И он-то есть в сию критическую минуту ближним к государю».
Действительно, начиная с 17 июня 1812 года Аракчеев практически неотлучно находился при Александре. Через него шли все официальные бумаги к государю и от государя. Курьеры, прибывавшие во дворец, сперва попадали к графу и лишь после доклада ему могли удостоиться чести быть представленными самому императору. В трудные для России и ее государя времена, наступившие после Бородинского сражения и оставления русской армией Москвы, Аракчеев взял на себя значительную часть текущих дел по обеспечению армии. И нередко принимал по ним решения единолично.
Император Александр, чувствовавший себя очень неуверенно в первые месяцы войны, постоянно советовался с Аракчеевым, сверяя его мнение со своим. «У меня рескрипт к Кутузову написан в сходствие нашего разговора, — обращался Его Величество в своей записке к графу 17 сентября 1812 года. — Но по внимательному рассмотрению на карте я нахожу, что сие дело, дабы могло быть полезно, и требует точнейшего соображения, особливо по неравным дистанциям, в коих окружные губернии лежат от Москвы. Для сего необходимо сей проект обделать внимательнее, чего успеть нельзя сегодня. А потому я полагаю курьера отправить, а с сим планом пошлем другого». 26 октября Александр писал Аракчееву: «Мне пришло на ум, лучше не посылать сего письма, чтобы не произвести напрасного раздора». Через три дня: «Я имел терпение прочесть все сии бумаги на имена разных министров; я сам их разошлю, а то на тебя еще в состоянии будут сердиться». Написав письмо-поручение к статс-секретарю К. В. Нессельроде, император счел необходимым, прежде чем отправить его, показать Аракчееву. 2 ноября государь просил Алексея Андреевича своей запиской: «Вороти мне письмо к Нессельроде. Хорошо бы мне с тобой повидаться перед твоим отъездом завтра. Я в семь часов и даже в седьмом часу уже одет».
