Покинув войска, император Александр отправился в Москву. В свите его находился и граф Аракчеев. Накануне своего отъезда из Полоцка государь подписал воззвание к жителям Москвы с призывом создавать ополчение. Утром 11 июля генерал-адъютант В. С. Трубецкой доставил текст воззвания в Москву и сообщил, что вскоре прибудет и сам император. Весть эта вмиг облетела город и вызвала у населения небывалое воодушевление.
Подъехав к Москве вечером 11 июля, Александр на несколько часов остановился в Перхушково, в имении генерал-губернатора Ф. В. Ростопчина, с тем чтобы прибыть в город около полуночи. Граф Ростопчин объяснял впоследствии в своих записках, что Его Величество хотел «избежать толпы любопытных, ожидавших его у дороги, намеревавшихся отпрячь лошадей и везти на себе его карету в Кремль. Мысль эта перешла от народа и к более высоким классам, — отмечал Федор Васильевич, — и я знал, что некоторые лица, украшенные орденами, намеревались отправиться к заставе и — по усердию ли, по глупости — обратиться в четвероногих». Дабы народ не ждал государя до полуночи, было сообщено, что он прибудет только утром. Поэтому когда Александр в полночь проезжал к Кремлю, Москва была пустынной. Спали и в Кремлевском дворце.
День 12 июля Его Величество начал с того, что отправился в сопровождении Аракчеева, Балашова, Шишкова и Комаровского в Успенский собор на молебен. Идти пришлось через толпы собравшегося на площади перед собором народа, сквозь бурю восторга, крики «ура», заглушавшие колокольный звон. Как только Александр вошел внутрь собора, хор, а за ним и все присутствовавшие запели слова 67-го псалма: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его и да бежат от лица Его вси ненавидящие Его». Из собора Александр вышел весь в слезах умиления. Архиепископ Московский Августин, служивший молебен, был приглашен Его Величеством на прием. После краткой беседы с его преосвященством Александр вручил ему награду — орден святого Александра Невского.
На следующий день около полудня российский император встречался в залах Слободского дворца с московским дворянством и купечеством. Выступил перед теми и другими с короткими речами о том, что армия Наполеона сильна и что без помощи общества русская армия справиться с нею не в силах. Присутствовавшие с радостью откликнулись на призывы своего государя. Дворянство обещало дать в ополчение на первый случай по десяти человек со ста душ крестьян. В зале, где сидело купечество, сразу после выступления Его Величества был организован сбор средств. Первым занес свое имя в список пожертвований московский городской голова. При капитале в 100 тысяч рублей он пожертвовал 50 тысяч. «Мне Бог дал, я отдаю Отечеству», — сказал он, перекрестившись. В полчаса купцы собрали 2 миллиона 400 тысяч рублей. Дворянство же выставило 32 тысячи ратников.
Московский генерал-губернатор граф Ростопчин поспешил обрадовать доброй вестью государя. В царском кабинете Кремлевского дворца вместе с Александром находились Аракчеев и Балашов. «Государь заявил мне, — рассказывал впоследствии Ростопчин, — что он весьма счастлив, что он поздравляет себя с тем, что посетил Москву и что назначил меня генерал-губернатором. Затем, когда я уже уходил, он ласково поцеловал меня в обе щеки. По выходе в другую комнату Аракчеев поздравил меня с получением высшего знака благоволения, то есть поцелуя от государя. «Я, — прибавил он, — я, который служу ему с тех пор, как он царствует — никогда этого не получал!» А Балашов сказал мне: «Будьте уверены, что граф никогда не забудет и никогда не простит вам этого поцелуя». Тогда я посмеялся этому, но впоследствии я имел доказательства, что министр полиции был прав и что он лучше меня знал графа Аракчеева».
Император Александр оставил армию вовремя. По мере того как войска Наполеона продвигались в глубь России, в русском обществе все более подымалась волна возмущения. Никто не мог, а если и мог, то не хотел понять, почему русская армия отступает без боя к Москве. Возмущалась и сама армия. Будь Александр во главе войск, волна возмущения неминуемо обрушилась бы на него. Но поскольку государь благоразумно обосновался в Петербурге, она ударила по Барклаю-де-Толли. По своей должности главнокомандующего 1-й армией и званию военного министра он стоял выше командующего 2-й армией Багратиона, а потому и нес ответственность за отступление.
Пока обе армии не соединились, недовольство Барклаем было еще сдержанным. Ожидали, что после соединения армий отступление прекратится и неприятелю будет дан решительный бой. Когда же под Смоленском это произошло, но отступление тем не менее продолжилось, недовольство сменилось негодованием. «Негодовали единственно на Барклая-де-Толли: и не только возлагали на него вину, но еще прибавляли много небывалого», — вспоминал участник тех событий Н. Митаревский.
Между тем фактическую ответственность за происходящее нес император Александр, поставивший Барклая в сложное, двусмысленное положение. «Еще ни один полководец, ни в одной армии не находился в таком крайне неприятном положении, как я, — признавался впоследствии Михаил Богданович. — Каждая из обеих соединенных армий имела своего особого главнокомандующего, которые облечены были полномочиями, вполне соответствующими таковому положению. Каждый из них имел право распоряжаться по собственному усмотрению вверенною ему армией. Правда, я имел в качестве военного министра право отдавать приказы, но я не решался воспользоваться этим правом».
Стратегия отступления, которой последовательно придерживался Барклай-де-Толли, во многом диктовалась обстоятельствами. К примеру, под Смоленском при соединении обеих армий русские имели под ружьем 110 тысяч, а Наполеон стоял против них с 250 тысячами. «Атаковать его при таких несоразмерных силах было бы совершенное сумасшествие», — писал Барклай-де-Толли. Вместе с тем данную стратегию предписывал русской армии и Александр. То, что за Барклаем стоял государь, понял в конце концов Багратион. Обращаясь 14 августа с письмом к генерал-губернатору Москвы графу Ростопчину, князь Петр Иванович заметил в постскриптуме: «От Государя ни слова не имеем; нас совсем бросил. Барклай говорит, что Государь ему запретил давать решительные сражения, и все убегает. По-моему, видно, Государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем. Я же думаю, русский и природный царь должен наступательный быть, а не оборонительный — мне так кажется».
После 6 августа — дня, когда русская армия оставила Смоленск, в Петербург в адрес царского двора полетели потоком письма с требованием снять Барклая-де-Толли с поста главнокомандующего. Граф Ростопчин писал Александру: «Государь! Ваше доверие, занимаемое мною место и моя верность дают мне право говорить вам правду, которая, может быть, встречает препятствие, чтобы доходить до вас. Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра, которым управляет Вольцоген. В главной квартире спят до 10 часов утра… Решитесь, Государь, предупредить великие бедствия. Повелите мне сказать этим людям, чтобы они ехали к себе в деревни до нового приказа. Обязуюсь направить их злобу на меня одного: пусть эта ссылка будет самовластьем с моей стороны. Вы воспрепятствуете им работать на вашу погибель, а публика с удовольствием услышит о справедливой мере, принятой против людей, заслуживших должное презрение».
Стремившиеся отстранить Барклая-де-Толли от командования войсками писали и Аракчееву. В обществе хорошо знали о той вражде, которую питал граф к своему преемнику на должности военного министра, и многие надеялись теперь использовать ее. Багратион буквально засыпал Аракчеева письмами. «Воля Государя моего: я никак вместе с министром не могу, — заявлял князь своему покровителю и ходатаю у престола 29 июля. — Ради Бога, пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать — в Молдавии или на Кавказ, а здесь быть не могу, и вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно… Я думал, истинно служу Государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю: признаюсь — не хочу». 6 августа Багратион вновь писал Аракчееву: «Ежели уж так пошло — надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах: ибо война теперь не обыкновенная, а национальная; и надо поддержать честь свою и все слова манифеста и приказов данных; надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству, но генерал не то что плохой, но дрянной — и ему отдали судьбу всего нашего отечества… Готовьтесь ополчением: ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собой гостя… Министр на меня жаловаться не может: я не токмо учтив против его, но повинуюсь как капрал, хотя и старее его. Это больно. Любя моего благодетеля и Государя, повинуюсь. Только жаль Государя, что вверяет таким славную армию… Скажите ради Бога, что наша Россия, мать наша, скажет, что так страшимся, и за что такое доброе и усердное отечество отдавать сволочам, и вселять в каждого подданного ненависть, что министр нерешителен, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть… Ох грустно, больно: никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь. Вся надежда на Бога. Лучше пойду солдатом в суме воевать, нежели главнокомандующим и с Барклаем. Вот вашему сиятельству всю правду описал, яко старому министру, а ныне дежурному генералу и всегдашнему доброму приятелю. Простите и в камин бросьте».
