Выезжая в апреле в Вильно, Его Величество приказал отправиться туда же канцлеру Н. П. Румянцеву, В. П. Кочубею, А. Д. Балашову, П. В. Чичагову. Вместе с ними вызван был в ставку готовившегося к войне российского императора и граф Аракчеев.

14 апреля, в пятницу Страстной недели, Алексей Андреевич покинул Санкт-Петербург. Спустя две недели — 28 апреля 1812 года — он был в Вильно. До начала Отечественной войны оставалось всего полтора месяца.

О неизбежности большой, национальной войны России с наполеоновской Францией стали поговаривать в русском обществе по меньшей мере лет за пять до того, как она действительно грянула. «В исходе 1806 года, — отмечал в своих записках С. Н. Глинка, — оружие завоевателя, угрожавшее рубежам России, предвестило 1812 год. Громоносная его колесница, коснувшись рубежей, рано или поздно должна была прорваться внутрь нашего Отечества. Так думали наблюдатели тогдашних обстоятельств».

С середины 1811 года атмосфера отношений между Россией и Францией начала стремительно накаляться. До русского общества докатились слухи, что Наполеон приступил к подготовке военного похода в Россию. Император Александр повелел придвинуть войска ближе к западным границам. Иностранные газеты, продававшиеся прежде свободно и регулярно, во всяком случае в Москве и Петербурге, поступали теперь в продажу с перебоями, а многие и совсем исчезли.

Осенью 1811 года в небе Москвы и Петербурга явилась комета. Видна она была невооруженным глазом, особенно в сентябре, когда увеличилась до больших размеров и сделалась очень яркой. Ее загнутый длинный хвост шел вниз трубою и так же ярко светился, как и сама комета. Жители столиц восприняли комету как предвестницу несчастья.

С конца 1811 года и французский, и российский императоры не скрывали, что готовятся к войне друг с другом. Князь А. Б. Куракин сообщал 24 декабря 1811 года из Парижа министру иностранных дел графу Н. П. Румянцеву: «Признаки враждебных намерений императора Наполеона в отношении к нам, на которые я уже указывал вашему сиятельству в предшедших моих депешах, с каждым днем увеличиваются и становятся очевиднее. Военные приготовления продолжаются непрерывно и в настоящее время уже не скрываются».

О неизбежности войны России с Францией писал 3 апреля 1812 года своему брату Петру и граф Аракчеев. Алексей Андреевич отправлял письмо не по почте, а с оказией — через некоего Хохрякова, который должен был вручить его непосредственно адресату. Поэтому граф счел возможным рассказать в письме о том, что тогда еще являлось государственной тайной. «Война неизбежна, — сообщал он брату, — и уже все войски наши на границах, и главнокомандующие на своих местах, а и государь из С. Петербурха выезжает завтре; место Его, а следовательно и всех с ним находящихся, предположено в Вильне; война предполагается самая жестокая, усильная, продолжительная, и со всеми возможными строгостями, о которых выдано конфермованное из четырех частей положение, коего один екземплар к вам при сем посылаю.

Если вы поедете в армию, то возьмите его с собою, ибо оные книжки еще редки, то и надобны там будут».

14 апреля 1812 года император Александр прибыл в Вильно. Сюда же две недели спустя явился граф Нарбонн с предложениями от Наполеона о продлении и укреплении мира между Францией и Россией. Александр ответил на них твердым отказом.

Мягкий, учтивый в манерах, российский самодержец был тверд, непоколебим в своей воле. В 1810 и даже в 1811 годах он мог еще сомневаться в неизбежности военного столкновения с Наполеоном — весной 1812 года никаких сомнений на сей счет у него не было. И Александр уверенно шел к войне и вел к ней свою империю, в полной мере сознавая все опасности, которые сулила борьба с грозным соперником.

Наполеон не заставил себя долго ждать. С рассветом 12 июня 1812 года его полумиллионная армия начала форсирование Немана: война вступила в пределы России.

Перед началом переправы через реку в войсках, подошедших в ночной темноте к берегу, было прочитано воззвание Наполеона к армии. «Солдаты! — говорилось в нем. — Вторая польская война началась. Первая окончилась в Фридланде и в Тильзите. В Тильзите Россия поклялась быть в вечном союзе с Францией и в войне с Англиею; ныне она нарушает свои клятвы! Она не желает дать никакого объяснения в странных своих поступках, покуда французские орлы не отойдут за Рейн и тем не покинут своих союзников на ее произвол. Россия увлечена роком. Судьбы ее должны свершиться. Не думает ли она, что мы переродились? Или мы более уже не солдаты Аустерлица? Она постановляет нас между бесчестием и войною. Выбор не может быть сомнителен. Идем же вперед, перейдем Неман, внесем войну в ее пределы».

Российский император ограничился изданием приказа войскам о начале войны да рескриптом председателю Комитета министров графу Н. И. Салтыкову. Александр желал обратиться с воззванием к народу по случаю вторжения неприятеля — был уже составлен текст Манифеста о войне с Францией, но что-то помешало ему опубликовать сей документ. Трудно сказать, что здесь сыграло свою роль: были ли не по душе Его Величеству содержавшиеся в проекте указанного Манифеста пространные оправдания предпринятых им в последние годы внешнеполитических акций (Александр очень не любил оправдываться) или же самодержец полагал, что сможет одолеть Наполеона и без участия народа русского, одною лишь армией. А скорее всего прав был Г.-Ф. Фабер, простой чиновник российского Министерства иностранных дел, заметивший в своей книге «Русские люди в 1812 г.»: «Русский народ поднялся, как один человек, и для этого не требовалось ни прокламаций, ни манифестов».

Мысль о необходимости любой ценой сохранить армию — даже ценою уступки больших территорий — была мыслью не только Барклая-де-Толли, но и государя.

К уловке умышленного отступления прибегал еще Петр I. Когда шведский король Карл XII сосредоточил свои войска в Польше, с тем чтобы вторгнуться в Россию, царь Петр на военном совете в Жолкве 30 апреля 1707 года заявил: «Не сражаться с неприятелем внутри Польши, а ждать его на границах России», и тогда же предписал: «Тревожить неприятеля отрядами; перехватывать продовольствие; затруднять переправы, истомлять переходами».

Император Александр воодушевлялся примером своего великого предка и старался воодушевить с его помощью Барклая-де-Толли. «Читайте и перечитывайте журнал Петра Первого», — писал Его Величество генералу, взвалившему на себя одного всю горькую славу — свою и государеву — героя отступления.

«1812 год останется навсегда знаменательною эпохою в нашей народной жизни. Равно знаменательна она и в частной жизни того, кто прошел сквозь нее и ее пережил», — так писал, вспоминая Отечественную войну, князь П. А. Вяземский. Для многих россиян этот год стал счастливейшей эпохой в их судьбе. Никогда, по собственным их признаниям, не испытывали они такого богатства чувств, никогда не жили так полно, как в эту годину, когда Отечество их было в опасности.

Чтоб зажить всей полнотой своего существа, людям часто бывает надобно вырваться из мирной, тихой, размеренной жизни.

Как жил в 1812 году граф Аракчеев, какими чувствами полнилась душа его во время Отечественной войны, какими мыслями был занят его ум — об этом осталось на удивление мало сведений. Сам Алексей Андреевич почти ничего не рассказывал о своих тогдашних душевных переживаниях, о том, что происходило с ним в тот знаменательный год. Лишь по некоторым косвенным свидетельствам можно догадываться о том, что чувствовал он тогда.

«Давно, правду сказать, — писал Аракчееву 7 июля 1812 года приятель его И. А. Пукалов, — иноплеменники затирали русских; время все покажет. В одном месте истории римской Тацит сказал: «Бывают такие времена, что сносить тяжко, а говорить опасно». Если я не ошибаюсь, то до отъезда еще ваше сиятельство много отгадали. Тот, кто ваши чувства сколько-нибудь знает, может ручаться жизнию, что вы истинный русский и никому не уступите в преданности к Государю и в любви к отечеству. Я скажу более: вас все таким разумеют и желают, чтобы вы имели участие в советах, трудах и в самых победах». Много лет спустя Ф. В. Булгарин напишет в своих воспоминаниях: «Граф А. А. Аракчеев принадлежит Истории, и под пером историка-философа займет в ней весьма важное место. Главнейшее достоинство графа А. А. Аракчеева состояло в том, по моему мнению, что он был настоящий Русак, как мы говорим в просторечии. Все русское радовало его и все, что, по его мнению, споспешествовало славе России, находило в нем покровительство. Не надобно было только ложиться поперек на том пути, по которому он шествовал! Да это вряд ли кто любит! Другое важное достоинство графа состояло в ненависти к всякому фанфаронству и самохвальству».