Утром 12 марта о смерти императора Павла сообщили стоявшим в столице войскам. Одновременно начали представлять им нового императора. Лейб-гвардии Семеновский полк, шефом которого был Александр Павлович, ответил, как и надлежало, криком «ура!». В остальных полках на сообщение о кончине Павла ответили молчанием. Но оцепеневшие шеренги и подрагивавшие линии штыков предельно ясно выражали господствовавшее настроение — гренадеры безмолвно… плакали!

Павел что-то знал о готовившемся против него заговоре. И даже догадывался, что во главе заговорщиков стоит назначенный им военным губернатором Санкт-Петербурга граф Петр-Людвиг Пален. Но император был уверен, что ему и его сторонникам удастся отразить смертельный удар. Когда же Павел засомневался в этом, он вспомнил о графе Аракчееве. По некоторым свидетельствам, Его Величество вызвал Аракчеева 11 марта 1801 года к себе. Но было уже поздно — заговорщики начали действовать. Им ничего не стоило задержать Аракчеева на несколько часов на заставе при въезде в столицу. По словам Н. И. Греча, «заговорщики, то есть Пален и пр., приступая к подвигу, разослали приказание по заставам — никого не впускать в город. Полагают, что они хотели удержать за шлагбаумом графа Аракчеева, за которым послал император Павел» [114].

Однако в бумагах Аракчеева не сохранилось каких-либо подтверждений того, что Павел вызывал его накануне своей гибели в столицу.

Среди автобиографических заметок, начертанных графом на прокладных белых листах принадлежавшей ему книги Святого Евангелия, мы находим такую запись: «Марта 11-го числа 1801 года по полудни в 12 часу кончина императора Павла I». На самом деле Павел был убит около часа ночи или немногим позднее половины первого, то есть когда наступило уже 12 марта. Судя по приведенной записи, Аракчеев не знал ничего о действительных событиях в Михайловском замке в ночь с 11 на 12 марта 1801 года. Но позднее он узнает об убийстве Павла все, что только мог в своем положении узнать. Это можно утверждать с полной уверенностью. И с такой же определенностью можно судить об отношении Аракчеева к этой трагедии.

В 1856 году декабрист Г. С. Батеньков, служивший до событий 14 декабря 1825 года в Петербурге под началом Аракчеева и часто с ним общавшийся, заметит: «Об Аракчееве думают, что он был необыкновенно как предан Александру: никто теперь не поверит, ежели сказать, что он ненавидел Александра; а он именно его ненавидел. Я вам это говорю не как догадку, а как факт, который мне хорошо известен, потому что я знал Аракчеева коротко. Павлу он был действительно предан, а Александра он ненавидел от всей души и сблизился с ним из честолюбия. Он радовался, когда Александр принимал какие-нибудь строгие меры, но радовался потому именно, что оне навлекали на Александра нарекания и возбуждали против него неудовольствие».

Это утверждение Батенькова кажется на первый взгляд парадоксальным — ведь именно при Александре Аракчеев достиг высшего значения в системе управления империей, при Павле же служба его закончилась позорным изгнанием со всех должностей. Но вот что любопытно: оказывая почтение Александру, Алексей Андреевич до конца дней своих глубоко чтил память Павла. Он тщательно хранил все бумаги, отмеченные рукой Павла, все его записочки, письма, предписания. В то время когда в обществе старались не вспоминать публично об убиенном императоре, щадя чувства императора живого, причастного к убийству своего отца, Аракчеев специально позаботился о том, чтобы в его имении о Павле напоминало как можно больше предметов.

Один бюст императора Павла Алексей Андреевич распорядился поставить в саду, под окнами своего дома. Другой был сооружен по приказу графа в стене Грузинского собора.

Ниже его сделали жертвенник, около которого установили барельеф преклонившегося воина со щитом; на щите выбили графский герб Аракчеева, а на жертвеннике — надпись: «Сердце мое чисто и дух мой прав пред тобою». Слова весьма странные — слуге убиенного императора, удаленному им из столицы за полтора года до страшной мартовской ночи в Михайловском замке, не было нужды оправдываться перед ним. Надпись на памятнике была явно демонстративной — Грузино часто посещали столичные сановники и сам император Александр I, у которых сердце и дух, в отличие от Аракчеева, как раз-то и не были чисты и правы перед Павлом.

Из всех особ царского двора Алексей Андреевич с особенными чувствами почитал впоследствии императрицу Марию Федоровну — вдову императора Павла. В Российском государственном военно-историческом архиве сохранилось письмо Аракчеева к ней, написанное в апреле 1814 года [115], в котором граф сделал любопытное признание о своем отношении к Павлу, заставляющее вспомнить цитированные выше слова Г. С. Батенькова. Вот его полный текст:

«Ваше императорское величество, всемилостивейшая Государыня! Милостивый рескрипт вашего императорского величества от 5 февраля, по прибытии в Париж их императорских высочеств великих князей Николая Павловича и Михаила Павловича, я удостоился получить, за который и спешу принесть вашему императорскому величеству мою верноподданную благодарность; и уверить вас, всемилостивейшая Государыня, что кто чист душою и помышлением покойному Государю, моему единственному(выделено мной. — В. Т.) отцу и благодетелю, тот вечно будет предан и всеавгустейшему его потомству; утешаясь всегда в мыслях своих пожалованным от покойного Государя императора в герб мой девизом, слова коего угодно было Его Величеству написать собственною рукою, изречение коих есть ныне и всегда впредь будет моим правилом наблюдать во всех случаях в полной силе. Вашего императорского величества, всемилостивейшей государыни верноподданный Граф Аракчеев. Париж. Апрель 1814 года».

Словами «без лести предан», которые император Павел начертал на его гербе собственной рукой, Алексей Андреевич не переставал гордиться до конца своих дней. Павел лучше всех понял натуру Аракчеева и, поняв, сумел найти для него высшую награду — именно ту, какую сам для себя мыслил высшей этот ладный для государевой службы, но нескладный для личной жизни человек!

Из всех напастей, подстерегавших русского дворянина на его жизненном поприще, едва ли не самой ужасной была скука. Болезни, разорение, лишение чинов, ссылка или тюрьма — все это лишало комфорта, приносило физические страдания, но не отнимало у жизни смысл. Скорее даже напротив — придавало жизни новизну, то, без чего она обречена быть всегда лишь существованием.

Разные житейские мелочи, которые в нормальных условиях даже не замечаются, после того, как обрушиваются на человека подобные напасти, делаются вдруг для него великими радостями. У человека появляется множество новых возможностей быть счастливым, на удивление мало требуется ему отныне для счастья. Мудрый Достоевский не зря утверждал: «Человеку для счастья необходимо и несчастье. И много-много». Весь ужас скуки в том и состоит, что от нее ни счастья, ни несчастья — ничего!

Со скукой боролись как могли. Разъезжали по гостям, выдумывали развлечения. «Санкт-Петербургские ведомости» за 10 января 1800 года сообщали: «В пансионе А. Вицмана, в Поповом доме под № 151, подле Синяго мосту, продается новая книжка под заглавием: «Золотая книжка или собрание новых, доказанных, легких, редких и любопытных хозяйственных опытов и искусственных действий к пользе и удовольствию каждого, часть четвертая и последняя, с гравированною фигурою, показующая: …4) Легкий и удобный способ смотреть вдруг в разные книги и бумаги без того, чтобы кто-либо подавал оные. 5) Чтоб мертвое тело не сотлело до скончания века… 21) Как можно носить в руках горячее уголье и не ожечь рук… 29) Любопытное средство плодить вшей… 92) Уведомить кого о каком тайном деле посредством игры карт… 101) Сделать, чтоб все люди в компании казались с собачьими головами. 102) Лоскуток бумаги в палец в длину и в три четверти пальца в ширину сделать столь большим, чтоб в прорезанную дыру верховой ездок с лошадью проехать мог… 133) Представить людей в безобразном виде. 134) Кто желает увидеть лицо свое с тремя носами и шестью глазами… 145) В какое время года должно жениться…»