– Понимаю, – прервал я его. – Декантор, в некотором смысле вы правы. Но лишь в том смысле, что своим изобретением вы наглядно показали – сегодня мне, завтра, быть может, всему миру – ненужность души. Показали, что бессмертие, о котором толкуют изученные вами священные книги, евангелия, кораны, вавилонские эпосы, веды и предания, – что такое бессмертие человеку ни к чему. Больше того: каждый человек пред лицом вечности, которой вы готовы его одарить, будет чувствовать, уверяю вас, то же, что и я, – крайнее отвращение и страх. Мысль о том, что бессмертие, которое вы обещаете, может стать моим уделом, приводит меня в ужас. Итак, Декантор, вы доказали, что человечество тысячи лет обманывало себя. Вы развеяли эту ложь...

– Так вы думаете, что моя душа никому не будет нужна? – спокойным, но внезапно помертвевшим голосом спросил этот человек.

– Я уверен в этом. Ручаюсь вам... Как вы можете думать иначе? Декантор! Неужели вы сами желали бы этого? Ведь вы тоже человек!

– Я уже говорил вам. Сам я никогда не испытывал потребности в бессмертии. Но я полагал, что представляю собой исключение, раз человечество думает иначе. Я думал о нем, а не о себе. Я искал проблему, самую трудную изо всех, проблему, достойную того, чтобы ею заняться. Я нашел ее и разрешил. В этом смысле она была моим личным делом, но только в этом; она интересовала меня только как определенная задача, которую требовалось разрешить, используя соответствующую технологию и средства. Я принял за чистую монету то, о чем писали величайшие мыслители всех времен. Тихий, ведь вы же об этом читали... об этом страхе перед исчезновением, перед концом, перед гибелью сознания тогда, когда оно наиболее богато, когда готово особенно плодотворно творить... на исходе долгой жизни... Все это твердили. Мечтой всех было общение с вечностью. Я создал возможность такого общения. Тихий, а может, они?.. Может, наиболее выдающиеся личности? Гении?

Я покачал головой:

– Можете попробовать. Но я не верю, чтобы хоть один... Нет. Это невозможно.

– Как, – сказал он, и впервые в его голосе дрогнуло какое-то живое чувство, – неужели вы полагаете, что это... ни для кого не представляет ценности?.. Что никто этого не захочет? Может ли такое быть?!

– Именно так и есть, – отвечал я.

– Не отвечайте так поспешно, – молил он. – Тихий, ведь все еще в моих руках. Я могу приспособить, изменить... могу снабдить душу синтетическими чувствами... правда, это лишит ее возможности существовать вечно, но если для них важнее чувства... уши... глаза...

– А что видели бы эти глаза? – спросил я.

Он молчал.

– Обледенение Земли... распад галактик... угасание звезд в черной бесконечности, да? – медленно говорил я.

Он молчал.

– Люди не жаждут бессмертия, – продолжал я, не дождавшись ответа. – Они просто не хотят умирать. Они хотят жить, профессор Декантор. Хотят чувствовать землю под ногами, видеть облака над головой, любить других людей, быть с ними и думать о них. И ничего больше. Все, что утверждалось сверх этого, – ложь. Бессознательная ложь. Сомневаюсь, захотят ли иные даже выслушать вас так терпеливо, как я... не говоря уж о... желающих...

Несколько минут Декантор стоял недвижно, уставившись на белый пакет, который лежал перед ним на столе. Вдруг он взял его и, слегка кивнув мне, – направился к двери.

– Декантор!!! – крикнул я.

Он задержался у порога.

– Что вы собираетесь сделать... с ЭТИМ?..

– Ничего, – холодно ответил он.

– Прошу вас... вернитесь. Минуточку... Этого нельзя так оставить...

Господа, не знаю, был ли он большим ученым, но большим мерзавцем он был наверняка. Не хочу описывать торга, который у меня с ним начался. Я должен был это сделать. Я знал, что если позволю ему уйти, то пускай даже потом я пойму, что он разыграл меня и все, что он говорил, было от начала до конца вымышлено, – все же в глубине моей души... в глубине моей телесной, полнокровной души будет тлеть мысль о том, что где-то в заваленном хламом столе, в набитом ненужными бумагами ящике заточен человеческий разум, живое сознание этой несчастной женщины, которую он убил. И, словно этого мало, одарил ее самым ужасным даром из всех возможных, повторяю, самым ужасным, ибо нельзя представить себе ничего худшего, чем быть приговоренным к пустой, одинокой вечности. Попробуйте, пожалуйста, когда вернетесь домой, лечь в темной комнате, чтобы до вас не доходило ни единого звука, ни единого луча света, и, закрыв глаза, вообразите, что будете пребывать так, в вечном покое, без каких-либо, даже самых ничтожных, перемен, день и ночь и снова день, что так будут проходить недели, счет которым вы не сможете вести, месяцы, годы и века, причем с вашим мозгом предварительно проделают такую процедуру, которая лишит вас даже возможности спастись бегством в безумие. Одна мысль о том, что существует кто-то, обреченный на такую муку, в сравнений с которой картины адских мучений лишь детская забава, не больше, жгла меня во время этого мрачного торга. Речь шла, разумеется, об уничтожении кристалла; сумма, которую он потребовал... впрочем, подробности ни к чему. Скажу только: всю жизнь я считал себя скупцом. Если теперь я сомневаюсь в этом, то потому, что... Ну, ладно. Одним словом: это было не отступное. Это было все, что я тогда имел. Деньги... да. Мы пересчитывали их... а потом он сказал, чтоб я выключил свет. И в темноте зашелестела разрываемая бумага... и вдруг на четырехугольном белесом фоне (это была подстилка из ваты) возник словно бы драгоценный камень; он слабо светился... по мере того как я привыкал к темноте, мне казалось, что он все сильнее излучает голубоватое сияние, и тогда, чувствуя за спиной неровное, прерывистое дыхание, я нагнулся, взял приготовленный заранее молоток и одним ударом...

Знаете, я думаю, он все-таки говорил правду. Потому что, когда я ударил, рука у меня дрогнула и я лишь слегка выщербил этот овальный кристалл... и тем не менее он погас. В какую-то долю секунды произошло нечто вроде микроскопического беззвучного взрыва – мириады фиолетовых пылинок закружились как будто в панике и исчезли. Стало совсем темно. И в этой темноте раздался мертвый, глухой голос Декантора:

– Не надо больше, Тихий... все кончено.

Он взял это у меня из рук, и тогда я поверил, потому что имел наглядное доказательство, да в конце концов просто чувствовал. Не могу объяснить как. Я щелкнул выключателем, мы посмотрели друг на друга, ослепленные ярким светом, как два преступника. Он набил оба кармана сюртука пачками банкнот и вышел, не сказав ни слова на прощание.

Больше никогда я не видел его и не знаю, что с ним случилось – с этим изобретателем бессмертной души, которую я убил.

Человека, о котором буду рассказывать, я видел только один раз. Вы содрогнулись бы при его виде. Горбатый ублюдок неопределенного возраста; лицо его, казалось, было покрыто слишком просторной кожей – столько было на ней морщин и складок; к тому же мышцы шеи у него были сведены, и голову он держал всегда набок, словно собрался рассмотреть собственный горб, но на полпути передумал. Я не скажу ничего нового, утверждая, что разум редко встречается на пару с красотой. Но он был просто воплощенным уродством и вызывал отвращение, а не жалость; да будь он хоть гением – один вид его все равно не мог не ужасать. Так вот, Зазуль... Его звали Зазуль. Я много слышал о его ужасных экспериментах. В свое время это было даже громкое дело благодаря прессе. Общество по борьбе с вивисекцией пыталось возбудить против него процесс или уже возбудило, но все обошлось. Как-то ему удалось выкрутиться. Он был профессором – чисто номинально, потому что преподавать не мог: заикался. А точнее сказать – запинался, когда был взволнован; это с ним часто случалось.

Ко мне он не приходил. О, это был не такой человек. Он скорее умер бы, чем обратился к кому-нибудь. Просто во время прогулки за городом я заблудился в лесу, и это даже доставило мне удовольствие, но вдруг хлынул дождь. Я хотел переждать под деревом, однако дождь не утихал. Небо сильно нахмурилось, я понял, что надо искать какое-нибудь убежище, и, перебегая от дерева к дереву, изрядно промокший, выбрался на усыпанную гравием тропинку, а по ней – на давно заброшенную, заросшую травой дорогу; дорога эта привела меня к усадьбе, окруженной высоким забором. На воротах, некогда выкрашенных в зеленый цвет, но сейчас ужасно заржавевших, висела деревянная дощечка с еле заметной надписью: «ЗЛЫЕ СОБАКИ». Я не горел желанием встретиться с разъяренными животными, но при таком ливне иного выхода не было; поэтому я срезал на ближайшем кусте солидный прут и, вооружившись им, атаковал ворота. Я говорю так потому, что, лишь напрягши все силы, смог открыть ворота под аккомпанемент адского скрежета. Я очутился в саду настолько запущенном, что с трудом можно было догадаться, где проходили когда-то тропинки. В глубине в окружении колышущихся под дождем деревьев стоял высокий темный дом с крутой крышей. Три окна на втором этаже светились, заслоненные белыми занавесями. До вечера было еще далеко, но по небу мчались темные тучи, и поэтому лишь в нескольких десятках шагов от дома я заметил два ряда деревьев, охранявших подход к веранде. Это были туи, кладбищенские туи – я подумал, что у владельца дома характер, должно быть, довольно мрачный. Однако никаких собак – вопреки надписи на воротах – я не обнаружил; поднявшись по ступенькам и кое-как укрывшись от дождя под выступающей притолокой, я нажал кнопку звонка. Он задребезжал где-то внутри – ответом была глухая тишина; основательно помедлив, я позвонил еще раз – с таким же результатом, так что я стал стучать, потом колотить в дверь все сильнее и сильнее; лишь тогда в глубине дома послышались шаркающие шаги, и неприятный, скрипучий голос спросил: