– Можно прервать вас? – спросил я. – Мне хотелось бы знать...
– Нет! Нельзя! – крикнул Коркоран. – Ни вам, ни кому другому! Сейчас я говорю, Тихий! Вы еще ничего не понимаете. Вы думаете, наверно, что там, в этом барабане, различные сигналы записаны, как на граммофонной пластинке, что события скомпонованы, как мелодия, со всеми тонами, и только ждут, как музыка на пластинке, чтоб ее оживила игла, что эти ящики воспроизводят по очереди комплексы переживаний, уже заранее до конца установленных. Неправда! Неправда! – кричал он пронзительно, и под стальным сводом грохотало эхо. – Содержимое барабана для них то же, что для вас мир, в котором вы живете! Ведь вам не приходит в голову, когда вы едите, спите, встаете, путешествуете, навещаете старых безумцев, что все это – граммофонная пластинка, прикосновение к которой вы называете действительностью!
– Но... – отозвался я.
– Молчать! – прикрикнул он на меня. – Не мешать! Говорю я!
Я подумал, что те, кто называл Коркорана хамом, имеют к тому основания, но мне приходилось слушать, ибо то, что он говорил, действительно было необычайно.
Он кричал:
– Судьба моих железных ящиков не предопределена с начала до конца, поскольку события записаны там, в барабане, на рядах параллельных лент, и лишь селектор – совершенно случайным образом – решает, из какой серии записей приемник чувственных впечатлений будет черпать информацию в следующую минуту. Разумеется, все это не так просто, как я рассказываю, потому что ящики сами могут в определенной степени влиять на движения приемника информации и полностью случайный выбор бывает лишь тогда, когда эти созданные мною существа ведут себя пассивно... у них есть свобода воли, и ограничивает ее то же, что и у нас. Структура личности, которой они обладают, страсти, врожденные физические недостатки, окружающая обстановка, уровень умственного развития – я не могу входить во все детали...
– Если даже и так, – быстро вмешался я, – то как же они не знают, что являются железными ящиками, а не рыжеволосой девушкой или свяще...
Только это я и успел сказать, прежде чем он прервал меня:
– Не стройте из себя осла, Тихий. Вы состоите из атомов, да? Вы ощущаете эти свои атомы?
– Нет.
– Из атомов этих состоят белковые молекулы. Ощущаете вы эти свои белки?
– Нет.
– Ежесекундно днем и ночью вас пронизывают потоки космических лучей. Ощущаете вы это?
– Нет.
– Так откуда мои ящики могут узнать, что они – ящики, осел вы этакий?! Как для вас этот мир является подлинным и единственным, так и для них подлинны и единственно реальны сигналы, которые поступают в их электронные мозги с моего барабана... В этом барабане заключен их мир, Тихий, а их тела – в нашем с вами мире они существуют лишь как определенные, относительно постоянные сочетания дырочек на перфорированных лентах – находятся в ящиках, там, внутри... Крайний с этой вот стороны считает себя необычайной красавицей. Я могу вам подробно рассказать, что она видит, когда, обнаженная, любуется собой в зеркале. Какие она любит драгоценные камни. Какими уловками пользуется, чтоб завоевывать мужчин. Я все это знаю, потому что сам, с помощью моего Судьбографа, создал ее образ, для нас воображаемый, но для нее безусловно реальный, с лицом, с зубами, с запахом пота и со шрамом от удара стилетом под лопаткой, с волосами и с орхидеями, которые она в них втыкает, – такой же реальный, как реальны для вас ваши ноги, руки, живот, шея и голова! Надеюсь, вы не сомневаетесь в своем существовании?..
– Нет, – спокойно ответил я.
Никто никогда не кричал на меня так, и, возможно, при других обстоятельствах это показалось бы мне забавным, но теперь я был слишком захвачен словами профессора – которому верил, ибо не видел причин для недоверия, – чтобы обращать внимание на его манеры.
– Тихий, – немного сдержанней продолжал профессор, – я сказал, что среди прочих есть у меня и ученый; вот этот ящик, прямо перед вами. Он изучает свой мир, однако никогда, понимаете, никогда он даже не заподозрит, что его мир не реален, что он тратит время и силы на изучение того, что является серией катушек с кинопленкой, а его руки, ноги, глаза, его собственные слепнущие глаза, – лишь иллюзия, вызванная в его электрическом мозге разрядами соответственно подобранных импульсов. Чтобы разгадать эту тайну, ему пришлось бы покинуть свой железный ящик, то есть самого себя, и перестать мыслить при помощи своего мозга, что так же невозможно, как невозможно для вас убедиться в существовании этого холодного, тяжелого ящика иначе, нежели с помощью зрения и осязания.
– Но благодаря физике я знаю, что мое тело построено из атомов, – бросил я.
Коркоран категорическим жестом поднял руку:
– Он тоже об этом знает, Тихий. У него есть своя лаборатория, а в ней любые приборы, какие только возможны в его мире. Он видит в телескоп звезды, изучает их движение и одновременно чувствует холодное прикосновение окуляра к лицу – нет, не сейчас. Сейчас, согласно со своим образом жизни, он один в саду, который окружает его лабораторию, и прогуливается в лучах солнца – в его мире сейчас как раз восход.
– А где другие люди – те, среди которых он живет? – спросил я.
– Другие люди? Разумеется, каждый из этих ящиков, из этих существ живет среди людей... они находятся – все – в барабане... Я вижу, вы все еще не в состоянии понять! Может, вам пояснит это аналогия, хоть и отдаленная. В своих снах вы встречаете разных людей – иногда таких, которых никогда не видели и не знали, – и ведете с ними во сне разговоры, так?
– Так...
– Этих людей создает ваш мозг. Но во сне вы этого не сознаете. Учтите – это был только пример. С ними, – он повел рукой, – дело обстоит иначе: они не сами создают близких и чужих им людей – те находятся в барабане, целыми толпами, и если б, скажем, моему ученому вдруг захотелось выйти из своего сада и заговорить с первым встречным, то, подняв крышку барабана, вы увидели бы, как это происходит: приемник его ощущений под влиянием импульса слегка отклонится от своего прежнего пути, перейдет на другую ленту и начнет воспринимать то, что записано на ней; я говорю «приемник», но, в сущности, это сотни микроскопических приемников; как вы воспринимаете мир зрением, обонянием, осязанием, так и он познает свой «мир» с помощью различных органов чувств, отдельных каналов, и только его электрический мозг сливает все эти впечатления воедино. Но это технические подробности, Тихий, и они малосущественны. Могу вас заверить, что с момента, когда механизм был приведен в движение, все остальное было вопросом терпения, не больше. Почитайте труды философов, Тихий, и вы убедитесь, как мало можно полагаться на наши чувственные восприятия, как они неопределенны, обманчивы, ошибочны, но ведь у нас ничего нет, кроме них; точно так же, – Коркоран говорил, подняв руку, – и у них. Но как нам, так и им это не мешает любить, желать, ненавидеть, они могут прикасаться к другим людям, чтобы целовать их или убивать... Вот так эти мои творения в своей вечной железной неподвижности предаются страстям и желаниям, изменяют, тоскуют, мечтают...
– Вы думаете, все это тщетно? – спросил я неожиданно, и Коркоран смерил меня своим пронзительным взглядом. Он долго не отвечал.
– Да, – сказал он наконец, – это хорошо, что я пригласил сюда вас, Тихий... Любой из идиотов, которым я это показывал, начинал метать в меня громы за жестокость... Что вы подразумеваете?
– Вы поставляете им только сырье, – сказал я, – в виде этих импульсов. Так же, как нам поставляет их мир. Когда я стою и смотрю на звезды, все, что я чувствую при этом, что думаю, это лишь мне принадлежит, не всему миру. У них, – показал я на ряды ящиков, – то же самое.
– Верно, – сухо проговорил профессор. Он ссутулился и как будто стал ниже ростом. – Но раз уж вы это сказали, вы избавили меня от долгих объяснений, ибо вам, должно быть, уже ясно, для чего я их создал.
– Догадываюсь. Но я хотел бы услышать об этом от вас.
