Лаборатория находилась в большом мрачном здании, стоящем неподалеку от шоссе. Я видел его не раз. Думал, что это старая фабрика. Здание было погружено во мрак. Ни в одном из квадратных окон, глубоко ушедших в стены, не брезжил даже слабый огонек. Большая площадка между железной оградой и воротами тоже не была освещена. Несколько раз я спотыкался о скрежещущее ржавое железо, о какие-то рельсы, так что уже слегка рассерженный добрался до еле заметной во тьме двери и позвонил условленным способом, как велел Коркоран. Через добрых пять минут открыл дверь он сам в старом, прожженном кислотами лабораторном халате. Был он ужасно худ и костляв, в огромных очках и с седыми усами, которые с одной стороны были короче, словно обгрызенные.
– Пожалуйте за мной, – сказал он без всяких предисловий.
Длинным, еле освещенным коридором, в котором громоздились какие-то машины, бочки, запыленные белые мешки с цементом, он подвел меня к большой стальной двери. Над ней горела яркая лампа. Он вынул из кармана халата ключ, отпер дверь и вошел первым. Я за ним. По винтовой железной лестнице мы поднялись на второй этаж. Перед нами был большой фабричный цех с застекленным сводом – несколько голых лампочек не освещали его, лишь подчеркивали сумрачную ширь. Он был пустынный, мертвый, заброшенный, высоко под сводом гуляли сквозняки, дождь, который начался, когда я приближался к резиденции Коркорана, стучал в окна, темные и грязные, там и тут натекла вода сквозь отверстия в выбитых стеклах. Коркоран, словно не замечая этого, шел впереди меня по грохочущей под ногами галерее; снова стальные, запертые двери – за ними коридор, хаос брошенных, словно в бегстве, навалом лежащих у стен инструментов, покрытых толстым слоем пыли; коридор свернул в сторону, мы поднимались, спускались, проходили мимо перепутанных приводных ремней, похожих на высохших змей. Путешествие, во время которого я понял, как обширно здание, продолжалось; раз или два Коркоран в совершенно темных местах предостерег меня, чтоб я обратил внимание на ступеньку, чтоб нагнулся; у последней стальной двери, вероятно, противопожарной, густо утыканной заклепками, он остановился, отпер ее; я заметил, что в отличие от других она совсем не скрипела, словно недавно смазанная. Мы оказались в высоком зале, почти пустом; Коркоран стал посредине, там, где бетонный пол был немного светлее, будто раньше на этом месте стоял станок, от которого остались лишь торчащие обломки брусьев. По стенам проходили вертикальные толстые прутья, так что все напоминало клетку. Я вспомнил тот вопрос о духах... К прутьям были прикреплены полки, очень прочные, с подпорками, на них стояло десятка полтора чугунных ящиков; знаете, как выглядят сундуки с сокровищами, которые в легендах закапывают пираты? Вот такими и были эти ящики с выпуклыми крышками, на каждом висела обернутая в целлофан белая табличка вроде тех, что обычно вешают над больничной кроватью. Высоко под потолком горела запыленная лампочка, но было слишком темно, чтоб я мог прочитать хоть слово из написанного на табличках. Ящики стояли в два ряда, друг над другом, а один находился выше других, отдельно; я сосчитал – их было не то двенадцать, не то четырнадцать, уже не помню точно.
– Тихий, – обратился ко мне профессор, держа руки в карманах халата, – вслушайтесь на минуту в то, что тут происходит. Потом я вам расскажу – ну, слушайте же!
Был он нетерпелив – это бросалось в глаза. Едва начав говорить, сразу хотел добраться до сути, побыстрее разделаться со всем этим. Словно каждую минуту, проведенную в обществе другого человека, он считал потерянной.
Я закрыл глаза и больше из простой вежливости, чем из интереса к звукам, которых даже и не слыхал, входя в помещение, с минуту простоял неподвижно. Собственно, ничего я не услышал. Какое-то слабое жужжание электротока в обмотках, что-то в этом роде, но, уверяю вас, до того приглушенное, что и голос умирающей мухи можно было бы превосходно расслышать.
– Ну, что вы слышите? – спросил он.
– Почти ничего, – признался я, – какое-то гудение... но возможно, это лишь шум в ушах...
– Нет, это не шум в ушах... Тихий, слушайте внимательно, я не люблю повторять, а говорю я это потому, что вы меня не знаете. Я не грубиян и не хам, каким меня считают, просто меня раздражают идиоты, которым нужно десять раз повторять одно и то же. Надеюсь, вы к ним не принадлежите.
– Увидим, – ответил я. – Говорите, профессор...
Он кивнул головой и, показывая на ряды этих железных ящиков, сказал:
– Вы разбираетесь в электронных мозгах?
– Лишь настолько, насколько это требуется для космической навигации, – отвечал я. – С теорией у меня, пожалуй, плохо.
– Я так и думал. Но это неважно. Слушайте, Тихий. В этих ящиках находятся самые совершенные электронные мозги, какие когда-либо существовали. Знаете, в чем состоит их совершенство?
– Нет, – честно ответил я.
– В том, что они ничему не служат, абсолютно ни к чему не пригодны, бесполезны... Словом, это воплощенные мной в реальность, облеченные в материю монады Лейбница...
Я ждал, а он говорил, и его седые усы выглядели в полумраке так, словно у губ его трепетала белесая ночная бабочка.
– Каждый из этих ящиков содержит электронное устройство, наделенное сознанием. Как наш мозг. Исходный материал иной, но принцип тот же. На этом сходство кончается. Ибо наши мозги – обратите внимание! – подключены, так сказать, к внешнему миру через посредство органов чувств: глаз, ушей, носа, чувствительных окончаний кожи и так далее. У этих же, здесь, – вытянутым пальцем он показал на ящики, – внешний мир там, внутри...
– Как же это возможно? – спросил я, начиная кое о чем догадываться. Догадка была смутной, но вызывала дрожь.
– Очень просто. Откуда мы знаем, что у нас именно такое, а не иное тело, именно такое лицо? Что мы стоим, что держим в руках книгу, что цветы пахнут? Вы ответите, что определенные импульсы воздействуют на наши органы чувств и по нервам бегут в наш мозг соответствующие сигналы. А теперь вообразите, Тихий, что я смогу воздействовать на ваш обонятельный нерв точно так же, как это делает душистая гвоздика, – что вы будете ощущать?
– Запах гвоздики, разумеется, – отвечал я. Профессор кивнул, словно радуясь, что я достаточно понятлив, и продолжал:
– А если я сделаю то же самое со всеми вашими нервами, то вы будете ощущать не внешний мир, а то, что я по этим нервам протелеграфирую в ваш мозг... Понятно?
– Понятно.
– Ну так вот. Эти ящики имеют рецепторы-органы, действующие аналогично нашему зрению, обонянию, слуху, осязанию и так далее. Но проволочки, идущие от этих рецепторов, подключены не к внешнему миру, как наши нервы, а к тому барабану, в углу. Вы не заметили его, а?
– Нет, – сказал я.
Действительно, барабан этот диаметром примерно в три метра стоял в глубине зала, вертикально, словно мельничный жернов, и, приглядевшись, я заметил, что он чрезвычайно медленно вращается.
– Это их судьба, – спокойно произнес профессор Коркоран. – Их судьба, их мир, их бытие – все, что они могут пережить и почувствовать. Там находятся специальные ленты с записанными на них электрическими импульсами; они соответствуют тем ста или двумстам миллиардам явлений, с какими может столкнуться человек в наиболее богатой впечатлениями жизни. Если б вы подняли крышку барабана, вы увидели бы только блестящие ленты, покрытые белыми зигзагами, словно целлулоид натеками плесени, но это, Тихий, знойные ночи юга и рокот волн, силуэты зверей и грохот пальбы, это похороны и пьянки, вкус яблок и груш, снежные метели, вечера в семейном кругу у пылающего камина, и крики на палубе тонущего корабля, и конвульсии больного, и горные вершины, и кладбища, и бредовые галлюцинации, – Ийон Тихий, там весь мир!
Я молчал, а Коркоран, сжав мое плечо железной хваткой, говорил:
– Эти ящики, Тихий, подключены к искусственному миру. Этому, – он показал на первый ящик с края, – кажется, будто он – семнадцатилетняя девушка, зеленоглазая, рыжеволосая, с телом, достойным Венеры. Она дочь государственного деятеля... влюблена в юношу, которого почти каждый день видит в окно... который будет ее проклятием. Этот, второй, – некий ученый. Он уже близок к построению общей теории тяготения, действительной для его мира – мира, границами которого служит металлический корпус барабана, – и готовится к борьбе за свою правду в одиночестве, усугубленном грозящей ему слепотой, ведь он вскоре ослепнет, Тихий... А там, выше, находится член духовной коллегии, и он переживает самые трудные дни своей жизни, ибо утратил веру в существование бессмертной души; рядом, за перегородкой, стоит... но я не могу рассказать вам о жизни всех созданных мною существ...
