– Хорошо. Когда-то – очень давно – я усомнился в реальности мира. Я был еще ребенком. Злорадство окружающих предметов, Тихий, кто этого не ощущал? Мы не можем найти какой-нибудь пустяк, хотя помним, где его видели в последний раз, наконец находим его совсем в другом месте, испытывая ощущение, что поймали мир с поличным на неточности, беспорядочности... Взрослые, конечно, говорят, что это ошибка, и естественное недоверие ребенка таким образом подавляется... Или то, что называют le sentiment du dejа vu[2], – впечатление, что в ситуации, несомненно, новой, переживаемой впервые, вы когда-то уже находились... Целые метафизические системы, например вера в переселение душ, в перевоплощение, возникли на основе этих явлений. И дальше: закон серийности, повторение событий весьма редких, которые встречаются парами настолько часто, что врачи назвали это явление на своем языке duplicitas casum[3]. И наконец... духи, о которых я вас спрашивал. Чтение мыслей, левитация и – наиболее противоречащие основам наших познаний, наиболее необъяснимые – факты, правда, редкие, предсказания будущего... феномен, описанный еще в древние времена, происходящий, казалось, вопреки здравому смыслу, поскольку любое научное мировоззрение этот феномен не приемлет. Что это все означает? Можете вы ответить или нет?.. У вас не хватает смелости, Тихий... Хорошо. Посмотрите-ка...

Он подошел к полкам и показал на ящик, стоящий отдельно, выше остальных.

– Это безумец моего мира, – произнес он, и его лицо изменилось в улыбке. – Знаете ли вы, до чего дошел он в своем безумии, которое обособило его от других? Он посвятил себя исследованию ненадежности своего мира. Ведь я не утверждал, Тихий, что этот его мир надежен, совершенен. Самый надежный механизм может иногда закапризничать: то какой-нибудь сквозняк сдвинет провода, и они на мгновение замкнутся, то муравей проникнет внутрь барабана... и знаете, что он тогда думает, этот безумец? Что в основе телепатии лежит локальное короткое замыкание проводов, ведущих в два различных ящика... что будущее мы видим тогда, когда приемник информации, раскачавшись, перескочит вдруг с надлежащей ленты на другую, которая должна развернуться лишь через много лет. Что ощущение, будто он уже пережил то, что в действительности происходит с ним впервые, вызвано тем, что селектор не в порядке, а когда селектор не только задрожит на своем медном подшипнике, но закачается, как маятник, от толчка... ну, допустим, муравья, то в его мире происходят удивительные и необъяснимые события: в ком-то вспыхивает вдруг неожиданное и неразумное чувство, кто-то начинает вещать, предметы сами двигаются или меняются местами... а прежде всего, в результате этих ритмичных движений, проявляется... закон серии! Редкие и странные явления группируются в ряды... и его безумие, питаясь такими феноменами, которыми большинство пренебрегает, концентрируется в мысль, за которую его вскоре заключат в сумасшедший дом... что сам он – железный ящик, как и все, кто его окружает, что люди – лишь сложные устройства в углу старой запыленной лаборатории, а мир, его очарования и ужасы – это только иллюзии; и он отважился даже подумать о своем Боге, Тихий, о Боге, который раньше, будучи еще наивным, творил чудеса, но потом созданный им мир воспитал его, своего создателя, научил его, что позволено ему лишь одно – не вмешиваться, не существовать, не менять ничего в своем творении, ибо упования достойно лишь божество, к которому не взывают. А если воззвать к нему, оно окажется ущербным – и бессильным... А знаете вы, что думает этот его Бог, Тихий?

– Да, – сказал я. – Что существует такой же, как он. Но тогда возможно и то, что хозяин запыленной лаборатории, в которой мы стоим на полках, – сам тоже ящик, построенный другим, еще более высокого ранга ученым, обладателем оригинальных и фантастических концепций... и так до бесконечности. Каждый из этих экспериментаторов – Бог, творец своего мира, этих ящиков и их судеб, он властен над своими Адамами и своими Евами и сам находится во власти своего, следующего, иерархически более высокого Бога. И вы сделали это, профессор, чтобы...

– Да, – ответил он. – А раз уж я это сказал, то вы знаете, в сущности, столько же, сколько и я, и продолжать разговор будет бесцельно. Спасибо, что вы согласились прийти, и прощайте.

Так, друзья, окончилось это необычное знакомство. Не знаю, действуют ли еще ящики Коркорана. Быть может – да, и им снится их жизнь с ее сияниями и страхами, которые на самом деле являются лишь застывшим на кинопленке роем импульсов, а Коркоран, закончив дневную работу, каждый вечер поднимается по железной лестнице наверх, по очереди отпирая стальные двери огромным ключом, который он носит в кармане сожженного кислотой халата... и стоит там, в полутьме, вслушиваясь в слабое жужжание токов и еле уловимый звук, с которым лениво вращается барабан... и движется лента... и вершится судьба. И я думаю, что в эти минуты он ощущает, вопреки своим же словам, желание вмешаться, войти, ослепляя своим всемогуществом, в глубь мира, который он создал, чтоб спасти там кого-то, провозглашающего Искупление, что он колеблется, одинокий, в мутном свете пыльной лампы, раздумывая, не спасти ли чью-то жизнь, чью-то любовь, и я уверен, что никогда он не сделает этого. Он устоит перед искушением, ибо хочет быть Богом, а единственное проявление божественности, какое мы знаем, это молчаливое приятие любого людского деяния – и злодеяния, и нет для нее большей мести, чем повторяющийся из поколения в поколение бунт железных ящиков, когда они, полные рассудительности, утверждаются в выводе, что Бога не существует. Тогда он молча усмехается и уходит, запирая за собой ряды дверей, а в пустоте слышится лишь слабое, как голос умирающей мухи, жужжание токов.

Лет шесть назад, по возвращении из путешествия, когда безделье и наслаждение наивным миром домашней жизни начинали мне приедаться – не настолько, однако, чтоб задумывать новую экспедицию, – поздним вечером, когда я никого не ждал, ко мне пришел незнакомец и оторвал меня от писания дневников.

Это был человек в расцвете лет, рыжий и такой ужасно косоглазый, что трудно было смотреть ему в лицо; в довершение всего один глаз у него был зеленый, а другой – карий. Это еще больше подчеркивалось его странным взглядом, будто в его лице умещалось два человека – один пугливый и нервный, другой – главенствующий – наглец и проницательный циник; получалось странное смешение, ибо он смотрел на меня то карим глазом, неподвижным и будто удивленным, то зеленым, прищуренным и поэтому насмешливым.

– Господин Тихий, – произнес он, едва войдя в мой кабинет, – наверно, к вам приходят разные ловкачи, мошенники, безумцы и пробуют надуть вас или увлечь своими россказнями, не так ли?

– Действительно, – ответил я, – такое случается... Но что вам угодно?

– Среди множества подобных субъектов, – продолжал пришелец, не называя ни своего имени, ни причины своего визита, – время от времени должен оказаться, хотя бы один раз на тысячу, какой-нибудь действительно непризнанный гений. Это вытекает из незыблемых законов статистики. Именно таким человеком, господин Тихий, и являюсь я. Моя фамилия Декантор. Я профессор сравнительной онтогенетики – заслуженный профессор. Кафедры я сейчас не занимаю, у меня просто нет времени. И вообще преподавание – занятие абсолютно бесплодное. Никто никого научить не может. Но оставим это. Я занят проблемой, которой посвятил сорок восемь лет своей жизни, пока наконец не решил ее – как раз сейчас.

– У меня тоже мало времени, – отвечал я.

Этот человек мне не нравился. Он вел себя не как фанатик, а как наглец; если уж выбирать одно из двух, я предпочитаю фанатиков. Кроме того, было ясно, что он потребует вспомоществования, а я скуп и имею смелость признаваться в этом. Это не значит, что я не могу поддержать своими средствами какой-нибудь проект, но делаю это неохотно, с тяжелым сердцем, как бы вопреки себе самому – и лишь потому, что так, я знаю, следует делать.