– Кто там?

Я назвался. Свою фамилию я произносил со слабой надеждой, что, может, здесь ее слышали. За дверью будто раздумывали, наконец брякнула цепочка, загрохотали засовы, совсем как в крепости, и при свете висящего высоко на стене канделябра показался чуть ли не карлик. Я узнал его, хоть видел лишь раз в жизни, не помню даже где, его фотографию; трудно было, однако, его забыть. Он был почти совершенно лыс. По черепу, над ухом, проходил ярко-красный шрам – как после удара саблей. На носу у него криво сидели золотые очки. Он моргал, словно вышел из темноты. Я извинился, прибегая к обычным в таких обстоятельствах выражениям, и замолчал, а он по-прежнему стоял передо мной, будто не имел ни малейшего желания пустить меня хоть на шаг дальше в этот большой темный дом, из глубины которого не слышалось ни малейшего шороха.

– Вы Зазуль, профессор Зазуль... верно? – сказал я.

– Откуда вы меня знаете? – пробурчал он нелюбезно.

Я снова произнес что-то банальное, в том смысле, что трудно не знать такого выдающегося ученого. Он выслушал это, презрительно скривив лягушачьи губы.

– Гроза? – переспросил он, возвращаясь к словам, произнесенным мной раньше. – Слышу, что гроза. Что ж из того? Вы могли пойти еще куда-нибудь. Я этого не люблю. Не выношу, понимаете?!

Я сказал, что превосходно его понимаю и совершенно не имею намерения ему мешать. С меня хватит стула или табурета здесь, в этом темном холле; я пережду, пока гроза хоть немного стихнет, и уйду.

А дождь припустил вовсю лишь теперь; стоя в этом темном высоком холле, как на дне гигантской раковины, я слышал плывущий со всех сторон шум – он достигал предела, переходя над нашими головами в оглушительный грохот жестяной крыши.

– Стул?! – переспросил Зазуль таким тоном, будто я потребовал золотой трон. – Вот еще, стул! У меня нет для вас никакого стула. Тихий! Я... у меня нет свободного стула. Я не терплю... и вообще полагаю, да, полагаю, что лучше всего будет для нас обоих, если вы уйдете.

Я невольно глянул через плечо в сад – входная дверь была еще открыта. Деревья, кусты – все смешалось в сплошную бурно колышущуюся под ветром массу, которая блистала в потоках воды. Я перевел взгляд на горбуна. Мне приходилось сталкиваться с невежливостью, даже грубостью, но ничего подобного я никогда не видел. Лило как из ведра, крыша гулко грохотала, словно стихии хотели таким образом утвердить меня в решимости; это было, впрочем, излишне, ибо моя вспыльчивая натура начала уже закипать. Говоря попросту, я был зол, как черт. Отбросив всякие церемонии и правила хорошего тона, я сухо сказал:

– Я уйду, лишь если вы сможете вышвырнуть меня силой, а должен сообщить, что я не принадлежу к слабакам.

– Что?! – провизжал он. – Нахал! Как вы смеете, в моем собственном доме!!!

– Вы сами меня спровоцировали, – ледяным тоном отвечал я. И поскольку я был уже взвинчен, а его визг, который прямо-таки сверлил мне уши, окончательно вывел меня из равновесия, добавил: – Есть поступки, Зазуль, за которые рискуешь быть избитым даже в собственном доме!

– Ты мерзавец! – завизжал он еще громче.

Я схватил его за плечо – оно было словно из трухлявого дерева – и прошипел:

– Не выношу крика. Понятно? Еще одно оскорбление, и вы запомните меня до конца жизни, грубиян вы этакий!!!

Секунду-две я думал, что дело действительно дойдет до драки, и устыдился – как мог бы я поднять руку на горбуна! Но произошло то, чего я меньше всего ожидал. Профессор попятился, освобождая плечо от моей хватки, и с головой, склоненной еще больше, словно он хотел увериться, цел ли у него еще горб, начал отвратительно, фальцетом хохотать, словно бы я угостил его тонкой остротой.

– Ну, ну, – сказал он, снимая очки, – решительный у вас характер, Тихий...

Концом длинного, желтого от никотина пальца он вытер слезу в уголке глаза.

– Ну, ладно, – хрипло проворковал он, – это я люблю. Да, это, могу сказать, я люблю. Не выношу только ханжеских манер, этакой слащавости и фальшивых любезностей, а вы сказали именно то, что думали. Я не выношу вас, вы не выносите меня, превосходно, мы равны, все ясно, и вы можете следовать за мной. Да, да, Тихий, вы почти что меня озадачили... Меня, ну, ну...

Кудахча еще что-то в этом роде, он вел меня наверх по скрипящей деревянной лестнице, потемневшей от старости. Лестница эта спиралью окружала квадратную прихожую, огромную, с голыми панелями; я молчал, а Зазуль, когда мы оказались на втором этаже, сказал:

– Тихий, ничего не поделаешь, я не в состоянии иметь гостиную или салон, вам придется увидеть все; да, я сплю среди моих экспонатов, ем с ними, живу... входите, только не говорите слишком много.

Он ввел меня в ту самую, единственную освещенную комнату с окнами, закрытыми большими листами бумаги, некогда белой, а теперь чрезвычайно грязной и покрытой жирными пятнами. Она была покрыта раздавленными мухами; подоконники чернели от мушиных трупов, да и на дверях, закрывая их, я заметил засохшие, окровавленные останки насекомых, будто Зазуля осаждали все перепончатокрылые, сколько их ни есть на свете; прежде чем это успело меня поразить, я обратил внимание на другие особенности помещения. Посредине находился стол, вернее, два стояка с лежащими на них простыми, еле обструганными досками; он был завален целыми грудами книг, бумаг, пожелтевших костей. Однако самой большой достопримечательностью комнаты были стены. На больших, кое-как сколоченных стеллажах стояли рядами бутылки и банки из толстого стекла, а напротив окна, там, где эти стеллажи расступались, в просвете между ними, высился огромный стеклянный резервуар, похожий на аквариум величиной со шкаф или, скорее, на прозрачный саркофаг. Верхняя его часть была прикрыта небрежно наброшенной грязной тряпкой, изодранные края которой доставали примерно до половины стеклянных стенок, но того, что виднелось в нижней, неприкрытой части, хватило, чтобы я замер. Во всех банках и бутылях синела мутноватая жидкость – как в каком-нибудь анатомическом музее, где хранятся в спирту всевозможные, живые когда-то, органы – итог множества вскрытий. Таким же, только огромных размеров, сосудом был этот стеклянный резервуар, прикрытый сверху тряпкой. В его мрачной глубине, освещаемой синеватыми проблесками, необычайно медленно, как бесконечно терпеливый маятник, раскачивались, не касаясь дна, вися в нескольких сантиметрах от него, две тени, в которых с невыразимым ужасом и отвращением я узнал человеческие ноги в набухших денатуратом штанинах...

Я окаменел, а Зазуль не шевелился, я просто не ощущал его присутствия; когда я повел глазами на него, то увидел, что он очень рад. Мое отвращение, мой ужас забавляли его. Прижав руки к груди, как для молитвы, он удовлетворенно покашливал.

– Что это значит, Зазуль?! – проговорил я сдавленным голосом. – Что это?!

Он повернулся ко мне спиной; его горб, ужасный и острый – глядя на него, я инстинктивно опасался, что лопнет обтянувший его пиджак, – слегка колыхался в такт его шагам. Усевшись на стуле со странной, раздвинутой в стороны спинкой (ужасна была эта мебель горбуна), он вдруг сказал неожиданно равнодушным, даже скучающим тоном:

– Это целая история, Тихий. Вы хотели переждать грозу! Сядьте где-нибудь и не мешайте мне. Не вижу причин, по которым я обязан вам что-либо рассказывать.

– Но я их вижу, – отвечал я.

До некоторой степени я уже овладел собой. Под аккомпанемент шума и плеска дождя я подошел к нему и сказал:

– Если вы не объясните мне всего этого, Зазуль, я буду вынужден предпринять шаги... которые принесут вам немало хлопот.

Я думал, что он взорвется, но он даже не дрогнул, а только смотрел на меня, насмешливо поджав губы.

– Скажите-ка сами, Тихий, как это выглядит? Гроза, ливень, вы врываетесь ко мне, лезете непрошеный, угрожаете, что изобьете меня, а потом, когда я по врожденной мягкости уступаю, когда я стараюсь вам угодить, то имею честь слышать новые угрозы: взамен избиения вы грозите мне тюрьмой. Я ученый, милостивый государь, а не бандит. Я не боюсь ни тюрьмы, ни вас и вообще ничего не боюсь, Тихий.