Сыну
Дом замерзает…
Грей – не грей, –
безрадостны глазницы-окна;
и тополь – старый бриарей
стучится в них рукою мокрой.
Ему бедняге, невдомёк,
что и у дома есть свой срок.
Как быстро детские шаги
считали лестничные марши,
и яблочные пироги
напоминали: на год старше
ты стал. А средство от тревог
всё то же – бабушкин пирог.
И печь каминная хранит,
запрятав в изразцовых сотах,
мои безоблачные дни –
твои начальные высоты….
Ты покоришь немало их –
дай Б-г, чтоб основной достиг.
Идёшь легко, глядишь – светло,
и со двора кричишь пока мне;
не забывай, бросая камни,
что собирать их тяжело,
а если бросил – не беги –
накроют с головой круги.
И будет падать мокрый снег
в озябшие ладони улиц,
о снах напоминая мне,
о днях далёких,
о весне,
которая с тобой вернулась.
Тепло. Сиротская зима.
Но мёрзнут старые дома.
Рождественская пастораль
Что ж вы натворили, Гриммы...
Вероника Долина
бабушке, с любовью...
Зима в заброшенном саду.
Ладоням – зябко, сердцу – зыбко.
Сочельник первую звезду
раскачивает в синей зыбке.
И проступают из вчера
в неярком, приглушённом свете
малютка Гензель,
крошка Гретель,
и тихо льётся пастораль.
Крепчал мороз по вечерам,
топилась жарко в доме печка,
казалось, сказка будет вечной,
и не исчезнет во вчера.
Румянец на моём лице
с мороза цвёл легко и ало;
варенье с ложечки стекало,
и снились косы Рапунцель.
Всё это помню, как сейчас:
струился синий свет вечерний,
неслышно в дом входил Сочельник,
и тихо теплилась свеча.
И сумасшедшие ветра
всю ночь раскачивали звёзды,
и не горчило слово «поздно»,
и не смолкала пастораль.
Просохнут слёзы на лице.
Со мной и ныне сказки эти:
малютка Гензель,
крошка Гретель
и колокольчик-Рапунцель.
И беспокойные ветра
звезду вечернюю качают,
и льётся над земным причалом
рождественская пастораль.
Там, в конце декабря
... А жить ты должен в синей дали. Ведь люди надеются, смотрят вдаль. В даль моря — синего, в даль неба — далёкого, в даль леса — далёкого, синего. Только в сумерки, только синим утром, только в вечернем тумане можешь подойти к людям.
Имант Зиедонис "Синяя сказка"
Старая-старая сказка,
рассказанная с утра,
к вечеру не исчезла,
став мимолётной былью;
в ней и сюжет бесхитростен,
в ней и мораль добра:
просто люби, не требуя,
чтобы тебя любили.
Там – в конце декабря –
на дне уходящего дня
тонкая ткань сумерек
отсвечивает лиловым,
и силуэт серебряный
дрожит,
за собой маня,
и где-то рядом звенят
серебряные подковы.
Тихо спустись по лестнице,
не обернувшись, – пусть
старая-старая сказка
летит за тобой следом,
и от тоски останется
только светлая грусть,
и как ненужный груз
канут в прошлое беды.
…Там – в конце декабря –
на дно уходящего дня
тенью лиловой скользни
мимо дверного всхлипа,
чтобы увидеть синего –
в яблоках белых – коня
и улыбнуться снегу,
который под вечер выпал.
Новогодний вальс
За юностью чьей-то бегом, это, знаешь ли – вряд ли.
Давай-ка мы ей с восхищеньем помашем рукою.
Ах, сколько же было у нас вечеров этих мятных
и лунных ночей с ароматом цветущих левкоев.
За юностью чьей-то вослед, это, знаешь ли...просто.
В душе сохранить свою юность гораздо труднее,
как солнечных зайчиков неуловимую россыпь, –
ведь зимы всё дольше, всё злее и всё холоднее.
За юностью чьей-то вослед, это, знаешь ли, сложно...
Тем дальше она, чем за нею быстрее бежим мы.
На этой дороге иллюзии смешаны с ложью,
и цели вполне очевидны, но... недостижимы.
Боа.
Декольте…
Чёрный жемчуг.
Божественный Штраус...
И запах горящих свечей вторит запаху хвои.
Ты в вальсе кружишься, отбросив тоску и усталость,
и юность чужая с восторгом следит за тобою!
Пряностей восточных ароматы
Пряностей восточных ароматы
поманят за тридевять земель,
где укрыта лепестками маков
отмелей песчаных карамель.
А над ними молодые луны
проливают негу и печаль,
отражаясь в синеве лагуны,
в песнях да в русалочьих очах.
Там туманы стелются так низко, –
в изголовье радужных долин,
где змеится тень от тамариска,
и не умолкает тамбурин.
Ты пойдёшь на звуки тамбурина,
с каждым вздохом ускоряя шаг,
позабыв о доме, всё отринув,
на свиданье с будущим спеша.
Приоткроет Время смысл знаков
взмахом смуглой маленькой руки,
опадут соцветья чёрных маков –
прожитые годы-лепестки.
Лишь тогда очнёшься ты от дрёмы,
вспомнишь, что оставил далеко
землю отцветающих черёмух,
где полынь,
где мёд и молоко.
И померкнут дали золотые,
тихо-тихо будет моросить
дождик над черёмуховой стынью,
над неброской прелестью Руси.
Сердце августа
Тепло до срока лето разбазарило,
не греет солнце – сколько ни проси,
но полыхают зори;
август – заревом
издревле называли на Руси.
И утренник – из ранних – землю выбелив,
таится в оксамитовых лугах,
где сумерек лиловых взгляд погибельный
сочится сквозь полуденный угар.
А зори-заряницы сердце радуют,
медовый воздух будто загустел,
и яблоки в садах ночами падают,
во влажной исчезая темноте –
под яблоней – в траве – где тишина густа,
где то и дело слышится в ночи,
как падает и бьётся сердце августа,
и замирает...
и опять стучит.
Русинка
Русинка…
А просится – русинка –
девчонка из древних поверий,
вишнёвая косточка-бусинка
в моём родовом ожерелье.
Моя синевзорая пращурка –
глоток родниковой водицы,
легка и проворна – что ящерка –
славяночка-отроковица.
Не часто клонила головушку
и клала земные поклоны,
горчит твоя вольная кровушка
дымком половецких полонов.
Девчонка в рубашечке вышитой,
