как будто услышать о том

хотели,

о чём наяву молчат.

Взлетали, кружась, лепестки-скитальцы

и падали в никуда,

и было тепло,

но озябли пальцы.

Светало.

Синела даль.

И в синей дали,

в нашем старом доме,

на самом земном краю,

ты тихо баюкал в своих ладонях

согревшуюся мою.

Знаешь, мне всё ещё снится зима –

тонет в безбрежии белом хижина…

и приручённый огонь так мал,

что его отсвет только и вижу я.

Может, ты помнишь, в каком из миров

выковал меч свой под песнь снежную?

Я открывала гептамерон,

плавился воск, со слезами смешанный,

белой подковой лежал меандр

над чернотой подземелий каменных.

Помнишь двух маленьких Саламандр,

что танцевали в подросшем пламени?

Помнишь, как было легко молчать –

просто идти одной дорогою,

руки твои на моих плечах

мне и без слов говорили многое.

Ты и сегодня куёшь мечи,

я – плавлю воск, на слезах замешанный,

мы и сегодня ещё молчим,

только… всё реже молчим по-прежнему.

Но оживёт на клинке меандр

из сновидений,

и вновь увижу я

танец двух маленьких Саламандр

над занесённою снегом хижиной.

__________________

* Саламандра– дух Огня.

Гептамерон (гримуар)– Книга, в которой описаны заклинания на семь дней недели.

Меандр– плавный изгиб речного русла.

Меандр во втором случае – узор, геометрический орнамент в виде ломаных линий.

Во избежание нежелательной трактовки слова "гептамерон":

"Вокруг гримуаров ходило большое количество самых невероятных легенд.

Не удивительно, что люди верили, будто в гримуарах записаны рецепты исключительно "чёрной магии". На деле же, заклинания в гримуарах, чаще всего, совершаются именами богов, в основном именем Христа и Адонай, а заклинаемые духи могли быть использованы для совершения как злых, так и добрых поступков. Кроме того, авторство большинству магических текстов приписывалось библейским персонажам (Еноху, Соломону, Моисею), папам римским (Льву или Гонорию), а также различным мудрецам.

Любимый, январь на изломе.

Шурша, осыпается хвоя,

и мы, наконец-то, с тобою

остались сегодня одни;

Январь – пересмешник двуликий,

ещё новогодние блики

хранят зеркала в нашем доме,

но тают январские дни.

За окнами в заводи лунной

беснуются белые руны,

и белую сагу слагает

из них чародейка-зима.

Стою у окна, замирая,

на рунах волшебных гадаю,

смотрю, как январь осыпает

серебряной пылью дома.

Январь на исходе, любимый.

Он так же как жизнь – быстротечен,

и так же проносятся мимо

и тают мгновенья-года.

Но в вихре неумолимом

есть главное – наша встреча,

меня ты обнимешь за плечи,

и пусть будет так всегда.

Я перебираю письма,

я к былому прикасаюсь,

карусель из дней кружится,

что же от меня осталось?

Пожелтевшая бумага

да помятые конверты,

на полях плащи и шпаги,

эполеты, эполеты…

Ах, мой милый, неужели

постарели наши чувства?

Или это мы стареем?

Грустно, рыцарь.

О, как грустно!

Назови печаль усладой,

дай в руках твоих согреться,

постарела лишь бумага,

но как прежде бьётся сердце.

Ты всё тот же – плащ и шпага,

Б-г с ней, с глупою бумагой!

Рукой подать, – а всё ж не прикоснуться,

и Яблочного Спаса жар остыл…

Мы просто не успели оглянуться,

засахарился летний мёд на блюдце,

и яблоки печалятся, желты.

Рукой подать, – а всё ж не оказаться

у яблони, светящейся в ночи,

чтоб на траву примятую бросаться

и падалицы трепетно касаться,

и слышать, как ты рядышком молчишь.

Рукой подать, – а всё ж не заблудиться,

хоть Спаса в октябре простыл и след.

Всё дальше наши взгляды, наши лица,

но сок под тонкой кожицей струится,

и источает мякоть нежный свет.

Рукой подать, – а всё ж не прикоснуться,

нет летних нот в октаве октября.

Но этот голос мне помог вернуться,

туда где мёд, как золото, на блюдце,

и ты молчишь…

и яблоки горят.

                       Маме

Потаённые струны души

растревожит мотивчик знакомый,

и покличет мирок заоконный,

что когда-то казался большим.

Там синее небес высота

и нежнее дыхание мая,

К восходящему солнцу взмывает

голубей сизокрылых чета.

Своё сердце не в силах сдержать

за четою лечу голубиной

к дому, где у калитки рябина,

где лежит моих странствий межа.

Пять шагов до родного угла

не осилить – такая усталость.

Мама, ты? Ты со мной не рассталась,

ты морщинкой у губ пролегла.

Босиком по росе – не серчай,

мам, я мигом: туда и обратно;

Там под яблоней заросли мяты,

ты ведь будешь заваривать чай?

Отчего-то слезятся глаза…

стали вдруг бесполезны вокзалы,

все слова, что тебе не сказала

не смогу и сегодня сказать.

Круглый стол. Настежь в сумерки дверь....

Нет на свете местечка укромней;

Без любви твоей в мире огромном

Мне ещё холоднее теперь.

Вот и чай подоспел. На столе

хлеб ржаной, так любимый тобою.

Согреваюсь не чаем – любовью,

и мне верится – ты на Земле.

Лечу в Тарусе грусть

живой водой Таруски,

мне дорог этот вкус

с родной горчинкой русской.

Лечу в Тарусе грусть,

но, видно, зря стараюсь –

взгрустнулось – ну и пусть, –

судеб не выбираю.

Скитаюсь над рекой,

где спит певец Скитаний,

и трогаю рукой

заиндевелый Камень,

и грея поутру

озябшую рябину,

я радуюсь, что грусть

моя неистребима.

Лечу Тарусой грусть –

святой горчинкой русской

и спорить не берусь,

что грусть не лечат грустью.

Но кто бы ни спросил:

нарочно ли, судьба ли?

Отвечу: на Руси

клин клином вышибают.

_________________

* Таруска – река;

певец Скитаний – могила К.Паустовского находится в Тарусе;

заиндевелый Камень – кенотаф Марины Цветаевой.