— Льюис, тех мы похоронили в термосе. Ничего на свете не остается неизменным.

Льюис поднес фотографию к свету.

— Что они видели в нас? — спросил он.

— А что мы видели в них? — Желание, все исходило из желания. Но желание должно рано или поздно иссякнуть.

Льюис не слышал его.

— Мы отдали им все.

— Это закончилось, — сказал Хью.

Льюис принял покорность Хью его судьбе за меланхолию. Он положил фотографию Рэйчел на песок и ободряюще стиснул бедро Хью. Бедный добрый простофиля Льюис.

— Что будем делать со всем этим? — спросил Льюис.

Он взял листок со своим старым стихотворением и, нахмурившись, рассматривал его с таким видом, будто оно вдруг оказалось переписанным на иностранном языке.

— Мы раскопали нас самих, — сказал Хью.

— Я думаю, что мы можем взять все, что захочется.

— Лично я, пожалуй, оставлю свою половину.

По правде говоря, мало что из этого теперь имело для него хоть какое-то значение. Он подул в гармонику, но она звучала примерно как пятый тон Льюиса — неумело и фальшиво.

Он засунул гармонику и игрушки обратно в термос. Льюис пожертвовал для потомства пряжкой морского пехотинца и тщательно отобрал свое лучшее стихотворение. Остальное, в том числе свою фотографию, он оставил. Хью чуть не оставил фотографию Энни, но все же запихнул ее назад в стеклянную колбу — с глаз долой, из сердца вон.

Прежде чем устроиться на ночлег, они обошли несколько балконов в поисках самых лучших песчаных кроватей. Льюис поместил свой спальный мешок посреди самого большого острова, на изрядном, по местным меркам, расстоянии от пропасти. Хью выбрал выступ, откуда открывался самый лучший вид.

Стена обрывалась вниз всего в нескольких дюймах от того места, куда он собирался положить голову. Полка была песчаной, а в двух десятках дюймов от низу кто-то предусмотрительно ввернул болт для страховки ночлежников, таких как он.

Было слишком рано для сна. Ночь стояла теплая благодаря песку, который сейчас отдавал накопленный за день солнечный жар. Некоторое время они валялись рядом со своим снаряжением, попивая воду и жуя концентраты. Фонари они выключили, и теперь небо заполнялось звездами.

Хью поискал взглядом на юго-востоке фонари Огастина.

— Интересно, они все еще лезут?

— Он ни за что не остановится, — ответил Льюис.

— Думаешь, она еще жива?

— Какая разница? Это никакая не спасательная операция. Это епитимья, дружище. Он скорее угробит себя, чем уйдет ни с чем. — В голосе Льюиса явственно угадывалось восхищение.

— Епитимья?

— Из-за ее брата. Не то чтобы у парня в действительности имелся сейчас выбор. Огастин просто вынужден пойти на все эти подвиги. Некоторые вещи совершаются, можно сказать, по предопределению.

— Разве у нее был брат?

— А ты ничего о них не слышал? Я все разгадал, как только Огастин представился. — Льюис упивался вниманием своего невольного слушателя. — Это было в Патагонии. Огастин, Тим Макферсон и Чарли Реджис!

Хью молча ждал продолжения. Льюис отхлебнул воды. Он наслаждался происходящим.

— Они проходили новым маршрутом на Серро-Торре. Классическая патагонская штучка — страшные ветра, погода такая, что никто, кроме Шекспира, не опишет, и приходится сидеть, не вылезая из базового лагеря. Все же они дождались улучшения и пошли на маршрут. Им удалось выйти на плечо под самой границей снеговой шапки. Конечно, погода снова испортилась. Конечно, спутники Огастина заболели. Но вместо того чтобы немедленно спуститься вместе с ними в лагерь, Огастин решил в одиночку выйти на снега и взять вершину.

Ему потребовалось на это полных три дня. Ты видел этого парня. Силен, как лев. Когда он возвратился в их снежную пещеру, Макферсон умер. Реджис так ослабел, что не мог двигаться. Но и Огастин тоже выбился из сил. Он не мог сам эвакуировать Реджиса, ему пришлось спуститься за помощью. За это время погода сделалась еще хуже. Вот и вся история. На восхождение пошло трое, вернулся один.

В случае не было ничего экстраординарного. Хью мог бы перечислить с полдюжины подобных происшествий: Месснер и его брат на Нанга-Парбате, Стаммбергер на Тиричмире и другие. Но об этом он никогда не слышал.

— Как я мог пропустить это мимо ушей? Когда это произошло?

Прежде чем ответить, Льюису пришлось порыться в памяти.

— Осенью две тысячи первого. В ноябре или декабре.

— Тогда понятно, — сказал Хью. — Одиннадцатое сентября.

После одиннадцатого сентября 2001 года понятие риска резко изменилось. Люди перестали обращать внимание на разреженный воздух и яростные бури. После случившегося высокогорные приключения стали восприниматься как мелкие авантюры или даже жалкие потуги на авантюры. Живший в Саудовской Аравии Хью видел, как новости со всего мира сжались до размера булавочной головки. Настроение среди геологов резко упало. Его друзья-арабы перестали разговаривать с ним. Никто из них не пожелал бы пожать ему руку. Прямо в офисе АРА-МКО запестрели, как цветы, плакаты исламских благотворительных организаций. Обе стороны преисполнились взаимного презрения. В поднявшейся буре вряд ли можно было расслышать историю о мелком несчастье, приключившемся с альпинистами в Патагонии.

— Который из них был ее братом? — спросил Хью.

Льюис вновь задумался.

— Я не знаю. Пожалуй, что Реджис. Тот, которого он оставил там живым.

Все части сложились в единое целое: отложенная свадьба, сумасбродная спасательная операция и маниакальная уверенность Огастина в том, что женщина еще жива.

— Вина уцелевшего, — пробормотал Хью. — Смертельное зелье для неосторожного.

— Ты еще мне будешь рассказывать об этом.

Льюис бросил эту фразу как бы в шутку, но Хью уловил подтекст. Льюис был не первым, но самым убежденным из тех, кто считал, что Хью нужно помочь снять с себя бремя смерти Энни. Кто предлагал ему кофе, кто пиво. Льюис предложил ему Эль-Кэп.

— Кто-то должен дать человеку прощение, — сказал Льюис.

— Он должен сам простить себя, — возразил Хью.

— Епитимия действует не так, братец.

— Выжить — вот и вся епитимия, — сказал Хью.

— Несомненно, — поддакнул Льюис. Он встряхнул пузырек, загремели пилюли. — Хочешь леденец?

— Оставлю все тебе, — ответил Хью. — Эти пилюли не приведут к добру.

Он поднялся и посмотрел в сторону Стены троянок. Где-то там упрямо лез по скалам Огастин, пытавшийся настичь душу, которую он не сможет спасти ни при каких обстоятельствах, даже если спасет сегодня эту женщину.

Далеко внизу раздался и долго звучал, отдаваясь от скал громким эхом, крик какого-то животного. Проснувшись, Хью долго не хотел открывать глаза. Лежа на спине, прикрепленный к якорю страховочной веревкой, уходившей в горловину его спального мешка, он лишь слушал. Пума, горный лев, решил он. Это они вопят, как арабские вдовы.

Песок, казавшийся таким удобным, когда он устраивался на ночлег, плотно слежался, и теперь его бедро и плечо лежали на твердом. В голове пульсировали сосуды. Ноздри и носовые пазухи были забиты запекшейся кровью. Очень хотелось пить. Но он согласился бы и на сон. Он повернулся на другой бок. Возможно, он действительно заснул.

Луна взошла в зенит и сейчас висела над вершиной — огромный, белый, весь в больших и малых рябинах шар. На сей раз Хью долго рассматривал ее. Она находилась совсем рядом — перекинь лестницу и можешь гулять среди кратеров.

Дым в первое мгновение показался ему пришедшим из сна. Он не ощущал по-настоящему его запаха, скорее улавливал как привкус в задней части горла. Можно было подумать, что этот привкус родился где-то в глубине его легких.

Окончательно проснувшись, Хью обвел взглядом залитые серебряным лунным светом балконы. Льюис в спальном мешке неподвижной глыбой лежал неподалеку. Хью высунул голову за край и посмотрел вниз. Там, на тысячу триста футов ниже, начинал гореть лес.

Даже за то время, пока Хью смотрел вниз, крошечный язычок оранжевого пламени успел проплясать несколько па среди деревьев наподобие какого-то духа Прометея. Он решил, что это, по-видимому, искра, подхваченная ветерком, хотя здесь, на высоте, воздух все еще оставался неподвижным.