— Я думал, вы предпочитаете разумность.

— Здравого ума и разумности, — все так же непоколебимо спокойно произнес он. — Можно бесконечно пропалывать клумбы, но сорняки все равно остаются. Здесь требуется смирение. Семя может выжидать столетия… а потом кто-то поднимает камень… и вот уже честь под угрозой. Я понимаю, что вы принимаете это как оскорбление, но нас объединяют не только розы…

— А что еще?

— Честь, — сказал он. — Горизонталь чести. Вертикаль — это не по моей части. Честь — это пуля, которую все приберегают напоследок. Значение которой, как это ни странно, становится только больше при утрате… Не знаю, может быть, с приходом новых все изменится. Может быть, и клятвы станут другие. Какие — не знаю. Теперь только гангстеры и мусульмане серьезно относятся к чести. Я спасал честь тех, к кому не приближусь и на пушечный выстрел, и мне доводилось губить вполне приличных людей… А ведь когда-то я был обычным инженером.

— Инженером, — повторил я. — Таким было мое первое впечатление.

Трудяга улыбнулся.

— Стене Форман говорил то же самое. Кстати, к нашему приходу он был уже мертв.

— Повезло ему, — ответил я. — А ключ?

— Лежал на месте. — Он потер тремя пальцами о большой. Этими самыми пальцами он вынимал ключ из погибшего тела — наверняка, ему, охваченному страстью, даже не хватило терпения надеть перчатки.

— А сожженное письмо?

— Нашлось. И попало в надежные руки. — Он наклонился вперед и сделал жест у нагрудного кармана пиджака. — Хотите прочитать? Я снял копию, на всякий случай…

— Нет, спасибо, — без колебаний ответил я.

— Это «hot stuff», — сказал он. Его произношение было характерно для поколения, изучавшего немецкий. — Вам следовало бы прочитать.

— Нет, благодарю, — повторил я. — Ни за что в жизни.

— Срок давности, по большей части, истек.

— Этого недостаточно.

— Другого шанса не будет.

Я покачал головой. Мне действительно не хотелось знать.

— Как уже сказано, я убрал за собой, все дела у меня дома. И ваше тоже. — Мы смотрели друг другу в глаза. Он понимал, что я понимаю. — И у меня накопилась целая гора веток и листвы, которые я собираюсь сжечь этой осенью… Вы знаете, что за компостом нужно следить…

— Знаю.

— Костер будет большой, — сказал он. — Много плесневелого и подгнившего материала… и скоро все это станет прахом… как и я сам.

Он улыбнулся, наверняка ожидая комментария по поводу этой противозаконной, самовольной выходки.

— Я должен благодарить?

— По меньшей мере, принять во внимание.

— Это касается всех и вся? — Посланник кивнул. — Даже Брауна?

— Даже его. Он приходит в себя… пожалуй, он вернется. Я старался действовать осторожно, но он оказался хлюпиком. — Посланник допил остатки тепловатой воды в стакане и отставил его в сторону с глубоким вздохом. Для него это был широкий, выразительный жест. — У меня был… или, точнее сказать, есть зуб на этого человека… личный мотив, который… мне следовало, разумеется, оставить его в покое… но я не удержался… Я не имею ничего против его политических идеалов, а экономические прегрешения его не страшнее многих других… но я… — в кои-то веки он осекся с растерянным видом. Даже голос зазвучал по-другому. — Я просто захотел уделить ему внимание, которое он когда-то уделил моей дочери… старшей… раньше он был большим чаровником… и положил на нее глаз. Она увлеклась им, а он… вскоре бросил ее, как и многих других прежде… Моя дочь очень тяжело это переживала, у нее развилась депрессия, она пыталась покончить с собой… Я нашел его, в те времена его звали Брюн… Я просил его поговорить с ней. Вот и все, чего мы требовали. Но он отказался…

Посланник сглотнул, я хотел принести еще воды, но он продолжил:

— Теперь она живет на пособие по инвалидности, и я просто хотел, чтобы он почувствовал это на себе… Благодарю бога, у меня еще две дочери, здоровых… Одна из них в деле — это она провела вечер с вашим другом Конни, чтобы… ну, вы должны это знать…

— Он говорил о некоей Виви…

— Это моя дочь, — сказал Посланник. Он улыбнулся совершенно невинной улыбкой гордого, любящего отца.

Может быть, он хотел добиться жалости к себе, как и в прошлый раз, в Вене, где казался таким неуклюжим и растерянным. Разумеется, это было лишь видимостью, но он искусно ее поддерживал.

Постепенно его молчание и сладкая улыбка с примесью горечи стали утомлять. Если сначала Посланник казался гордым, но жестоко обманутым отцом, то вскоре превратился в хитрого переговорщика, сделавшего предложение и ожидающего моей реакции. Он, разумеется, знал, чем занимались его дочь и Конни — возможно, даже знал, что происходило это в гардеробе на старых фраках. Конечно, он знал, что я знаю. Единственное, что его интересовало в данный момент — воспользуюсь ли я этим знанием, выплюну ли слова ему в лицо или поведу себя как джентльмен. Возможно, это была последняя, решающая проверка. Если я пройду ее успешно, мое дело сгорит вместе с остальными в его саду.

— А Генри? — спросил я, чтобы сменить тему и прервать это молчание.

Посланник истолковал мои слова как знак того, что я все понял.

— Под надзором, — ответил он, — под надзором.

— Как он выглядит?

— Как и прежде. Только моложе. Как ни странно.

— Где он теперь?

— Там, где и в прошлый раз. Хотя и не без отклонений. Начал читать. Шведские газеты. Некоторые тексты вырывает, и это не нравится сотрудникам посольства.

— Какие тексты?

— Некролог Мод. Разные статьи. Одну — с упоминанием вашего имени. За таким нужно следить. Но, смею заверить, вы смогли бы его узнать.

— Разве обязательно было… так жестко?

— У нас возникли разногласия, — ответил Посланник. — Он жульничал по всем пунктам, кроме одного — именно того, о котором я его просил. Он был безупречен, так же безупречен, как я, без принуждения. Я мог бы закрыть глаза, по-человечески, но предпочел смотреть прямо, без стыда. И тем самым лишился человечности. Трудная правда. У каждого своя. Он… он ведь некоторого рода художник…

Я не совсем понял, что Посланник имеет в виду. Может быть он, вопреки обыкновению, просто мыслил вслух. Как бы то ни было, развивать тему он не стал.

— Не стоит волноваться о Генри. Как и о Конни.

— Я сам решу, о ком волноваться.

Посланник наверняка напрягал все свои силы, чтобы казаться дружелюбным и доброжелательным, и теперь они были на исходе.

— У вас есть документы, — холодно произнес он, — касающиеся деятельности верхов… на ваш взгляд, это щекотливые вещи. Но можете забыть о них. Есть столько доктрин, которые когда-то получили ход, и от которых не избавиться, пока несколько поколений не сменят друг друга… Это не приоритетные вещи.

— Еще воды? — спросил я.

— Нет, спасибо, — ответил он. — Я просто должен… — Я понял его. — Я ухожу… Но сначала хочу увидеть ваш сад.

Он встал, взял со стола шляпу и с видимым усилием потянул затекшие конечности.

У меня не было ни малейшего желания показывать ему сад, но таким образом можно было вывести его прочь. Вне стен дома он казался менее опасным. Кроме того, Посланник немало знал о растениях, чему я не слишком удивился. Посланник указывал на пряные травы, о существовании которых в нашем саду я и не подозревал.

— И это говорю вам я, способный все у вас отнять…

— Это угроза?

— Прошу прощения, — отступил он, — вероятно, «профессиональная травма», как вы это называете.

Мы обошли розарий, где Посланник узнавал каждый цветок. Некоторые он хвалил, относительно других давал указания. На его взгляд, в целом сад выглядел многообещающе. Я не знал, как относиться к его словам.

— У меня есть одна необычная вещь, которая вам подойдет, — сказал он. — Среди красных еще осталось место.

— Спасибо, не стоит, — ответил я.

— Я сам его вывел. Это заняло тридцать лет.

Я пробормотал, что у меня другие планы, но он не обратил внимания. Покачиваясь на ходу, он удалился к машине и, открыв багажник, достал картонный футляр.