Эшера все же нельзя считать вполне объективным свидетелем. Еще в начале царствования, в октябре 1911 г., один из придворных отмечал, что Эшер впал в немилость. Правда, он сохранил свои должности помощника коменданта и заместителя управляющего Виндзорским замком, однако король, на которого, в отличие от его отца, почти не действовали вкрадчивые манеры Эшера, перестал использовать его в качестве близкого советника и эмиссара. Теперь Эшеру приходилось довольствоваться мелкими поручениями, которые давала ему королева: покупка на аукционе писем ее предков, сдача в переплет ее собственной корреспонденции, подбор шелка для обивки стен картинной галереи, поиски модной корзинки для угля. После отставки Кноллиса Эшер так и не смог расположить к себе осторожного Стамфордхэма и сделать их отношения доверительными. Во время войны он продолжал деловито сновать между политиками и генералами, вот только в Букингемский дворец Эшера приглашали все реже; и постепенно его всегдашняя привязанность к традициям сменилась резким неприятием.

Тем не менее в утверждениях Эшера есть доля истины. Дело было не столько в том, что король и его окружение попусту растрачивали свою энергию на мелочи придворного этикета, а в том, что они оказались неспособны оценить, что важно, а что нет. Все они с большой тревогой следили за ходом войны и бескорыстно работали на победу, но в то же время даже в годы кровавой бойни и всеобщих бедствий не допускали ни малейших отклонений от этикета мирного времени.

В сентябре 1914 г., когда германские армии откатывались назад после едва не увенчавшегося успехом броска на Париж, 1-й лорд Адмиралтейства подбодрил пятнадцатитысячную аудиторию, пообещав, что, если вражеский флот не примет сражения, то будет «выкурен, как крысы из норы». Стамфордхэм тотчас написал премьер-министру: «Его Величеству не понравился тон речи Уинстона Черчилля, в особенности его упоминание о „крысах в норе“… Король считает, что это недостойно министра кабинета».

Годом позже, в канун битвы при Лоосе, Стамфордхэм упрекнул Даунинг-стрит за то, что королю не сообщили о назначении нового настоятеля собора в Рипоне. При этом он добавлял: «Я вполне понимаю, что Вы работаете над более значительными проблемами, нежели церковные назначения. Однако я решил, что лучше все же упомянуть об этом инциденте, который наверняка случился лишь по недосмотру».

Его извиняющийся тон, однако, отнюдь не свидетельствовал о каком-то смягчении правил дворцового этикета. Летом 1917 г., когда Хейг планировал битву при Пассендейле, Уиграм мучился неразрешимой проблемой: должны ли женщины на военном заводе при посещении королевы снимать рукавицы для рукопожатия.

Манера одеваться вообще была извечной темой для дискуссий. Окленд Гедде, преемник Невилла Чемберлена на посту генерального директора Национальной службы, вместо предписанного фрака явился на присягу в Тайный совет в визитке: выбранив, его тут же нарядили во фрак, принадлежавший одному из дежурных придворных. Сам король, в тот момент пребывавший «в отчаянии» из-за известий об отстранении от престола царя Николая, в течение дня три раза вызывал к себе лорд-гофмейстера, чтобы определиться с церемонией похорон герцогини Коннаутской. В том же 1917 г. между Стамфордхэмом, Керзоном и Крюэ велась оживленная переписка по поводу того, должны ли пэры надевать мантии на открытие парламента.

Стамфордхэм был не из тех людей, кто мог бы сдержать в себе столь несвоевременное рвение. Почти сорок лет, которые он провел, стараясь удовлетворить малейшую королевскую прихоть, притупили в нем способность отличать мелочи от важнейших вещей; любое приказание он выполнял с одинаковым энтузиазмом. Будучи личным секретарем королевы Виктории, он как-то потратил полтора года на то, чтобы убедить упирающееся военное министерство присвоить звание 2-го лейтенанта господину Ладиславу Заверталю, старшине военного оркестра королевской артиллерии. Совпавшая с Англо-бурской войной кампания Стамфордхэма была столь же победоносной, но не менее изнурительной. Должно быть, им владело приятное чувство преемственности, и уже в следующую войну он обнажил перо, борясь за присвоение почетного звания Сэму Хьюзу, канадскому министру ополчения и обороны.

В отличие от Стамфордхэма сэр Фредерик Понсонби относился к почти священной теме наград со своеобразным сардоническим юмором. Вскоре после начала войны он развлекал своего друга лорда Розбери рассказом о том, как пожилой придворный — кавалер ордена Подвязки лорд Линкольншир решил выглядеть соответственно духу времени: «Во время инспектирования какого-то полка он спросил, нельзя ли прикрепить на мундир только ленточку ордена Подвязки и орденские ленточки королевского юбилея и коронации». Понсонби ответил, что по установившейся традиции кавалеры ордена Подвязки всегда носят все знаки отличия, так что надевать только орденскую ленточку нельзя. Тогда Линкольншир предложил надеть звезду и широкую орденскую ленту на свой мундир цвета хаки. Нет, терпеливо ответил Понсонби, это было бы нарушением воинского устава. Все еще не удовлетворенный ответом, Линкольншир потребовал, чтобы его запрос был передан на суд герольдмейстера ордена Подвязки. Но там он заслуженно канул в небытие.

Еще одно затруднение было вызвано привязанностью короля к своему старому наставнику канонику Дальтону, которого он назначил рыцарем-командором Королевского викторианского ордена. Но поскольку духовные лица не могут быть посвящены в рыцарское звание, его жена так и осталась госпожой Дальтон. Это обстоятельство, пишет Понсонби, породило сложнейшую проблему:

Эти нелепые пантомимы заставили Понсонби искать здравый смысл в окопах. Несмотря на 48-летний возраст, он сумел в качестве младшего офицера поступить на службу в гренадерский полк и оставался на фронте достаточно долго, потому его имя упомянуто в донесениях. Впоследствии его отозвали в Лондон на должность хранителя личных средств короля; в дальнейшем Понсонби сыграл важную роль в создании эскиза ленты вновь учрежденного Военного креста.

Пристрастное отношение короля к соблюдению формы одежды или назначению священников могло забавлять или раздражать министров, однако не вызывало никаких конституционных трений. Существовала еще одна область, где королевская активность очень портила жизнь Асквиту: «По какому-то странному обычаю все наши суверены (мне пришлось иметь дело с тремя) считают, что они несут особую ответственность за воинские назначения, а потому „по божественному праву королей“ обладают некой прерогативой. Каким-то образом надо их высмеять и поставить на место».

Еще в самом начале войны, в октябре 1914 г., король и премьер-министр вступили в конфликт при решении вопроса о преемнике принца Людвига Баттенберга на посту главы Адмиралтейства. Черчилль при поддержке Асквита хотел вернуть из отставки 74-летнего лорда Фишера и вновь назначить его 1-м морским лордом. Король, по-прежнему испытывавший отвращение к этому человеку и его методам, вместо него предлагал, по словам Асквита, «нелепые кандидатуры, вроде Хедворта Мье и сэра Генри Джексона, которых Уинстон не взял бы ни за какие деньги». Собственно говоря, это назначение целиком зависело от Черчилля, который как политический глава Адмиралтейства должен был отстаивать его в палате общин. Однако и король обладал конституционным правом если не отвергать предложения министров, то предупреждать их о неблагоприятных, с его точки зрения, последствиях. Это право он реализовывал максимально, заявляя, что чувствует себя обязанным выразить протест. «Возможно, Вашему Величеству стоило бы использовать менее сильный термин — „опасения“», — поправил его Асквит. Через несколько часов король подписал назначение, но одновременно выразил недовольство в письме к премьер-министру: