Поддержать своего кузена в минуту скорби приехали пять иностранных монархов: Кристиан из Дании, Хокон из Норвегии, Кароль из Румынии, Борис из Болгарии и Леопольд из Бельгии. В будущем лишь Дания и Норвегия сохранили верность монархии, а всего через несколько лет все пятеро вынуждены были столкнуться с немецкой оккупацией или подчинением своих королевств нацистской Германии. Похожая судьба ждала и представителей Италии и Австрии: Умберто, принца Пьемонта, и принца Штаремберга. Не улыбнулась фортуна и приехавшим на похороны короля трем бравым военным: Петену — из Франции, Тухачевскому — из России и Маннергейму — из Финляндии. Если помнить об этом трагическом списке, та Англия, которую Георг V завещал своему сыну, покажется едва ли не раем.
Когда завершилась торжественная литания, все поразились достоинству и силе духа овдовевшей королевы; не меньше удивлял и новый король, который в сорок один год все еще выглядел почти юношей. Когда гроб отца медленно опустили в склеп, король Эдуард высыпал на него из серебряной чаши символическую горсть земли. И король Георг V отправился к своим предкам.
Когда скорбящие вышли из церкви, то увидели, что трава вокруг нее покрыта венками. «Как часто красота приносится в жертву масштабам», — отводя взгляд, сказала герцогиня Бедфордская, ибо самые пышные из этих венков были столь же велики, как и самомнение тех, кто их прислал. Однако одна знакомая дама покойного короля все же немного замешкалась и среди экзотических букетов вдруг заметила скромный венок, присланный каким-то уличным торговцем из лондонского Ист-Энда. На нем был изображен белый пони с пурпурным седлом.
ЭПИЛОГ
НА СМЕРТЬ КОРОЛЯ ГЕОРГА V
Духи метко подстреленных вальдшнепов, куропаток и бекасов
Порхают, подбадривая его, в норфолкском небе.
В красном доме, в книжном шкафу из красного дерева
Ожидает его коллекция марок с давно высохшими наклейками.
Закрылись голубые глаза, что подмечали малейшую неопрятность в одежде
И глядели с лошади на любимые поля и охотничьи укрытия.
В деревне старые люди слушают, как равнодушно тикают
Часы над толстыми коврами.
Старики, которые никогда не ловчили, никогда не сомневались
И ежемесячно причащались, сидят и пристально смотрят
На красный дом в предместье,
Где правит миссис Симпсон
И где приземляется молодой человек с непокрытой головой.
Джон Беджман
На этом рассказ о короле Георге V мог и закончиться, если бы полвека спустя не были опубликованы записи лорда Доусона Пенна, сделанные им во время последней болезни своего пациента.
Впервые они были найдены среди личных бумаг Доусона его биографом Фрэнсисом Ватсоном в 1945 г., после смерти придворного врача. Однако Ватсона отговорили от использования записей при работе над биографией Доусона, опубликованной в 1960 г., — всего через четырнадцать лет после смерти короля. Естественно, записи Доусона не были известны и автору настоящей книги, первое издание которой вышло в свет в 1983 г.
Однако к 1986 г., когда вдовы и детей Георга V уже не было в живых, Ватсон посчитал возможным включить историю болезни короля и сделанные Доусоном клинические наблюдения в свое эссе, опубликованное в издании «Хистори тудэй».[166]
От того, что там написано, просто бросает в дрожь. 20 января 1936 г., в 21 ч. 25 мин., сочинив свое вдохновенное прощальное слово («Жизнь короля мирно подходит к концу»), Доусон вернулся в королевскую спальню. К 22 ч., отмечает он, «сон постепенно перешел в кому, хотя и неглубокую». Далее Доусон аккуратным почерком фиксирует:
«Примерно в 23 ч. стало очевидно, что последняя стадия может продлиться много часов, о чем сам пациент знать не мог, но что едва ли соответствовало тому достоинству и спокойствию, которыми он был так щедро одарен и которые требовали краткой финальной сцены… Поэтому я решил ускорить конец и ввел ему (собственноручно) три четверти грамма морфия, а вскоре после этого 1 грамм кокаина в раздувшуюся яремную вену… Примерно через четверть часа дыхание стало тише, внешний вид более безмятежным, физическое напряжение исчезло.
Потом вернулись и встали возле постели королева и члены семьи — королева владела собой и держалась с достоинством, остальные плакали, хотя и негромко… Интервалы между вдохами постепенно удлинялись, и жизнь ушла из него так тихо и спокойно, что было трудно определить, когда точно это произошло».
В соответствии с данными последнего бюллетеня, король умер в 23 ч. 55 мин. вечера.
Закон не проводит различия между эвтаназией или, как это иногда называют, убийством из сострадания, и просто убийством. Тем не менее он вполне допускает, что врач, вызванный к неизлечимому больному, имеет право и даже обязан давать ему морфий или другие наркотики в тех дозах, которые необходимы, чтобы облегчить страдания.
Если применение подобных средств ускоряет смерть пациента, врач не несет за это никакой моральной или профессиональной ответственности, поскольку, как считается, он делает это не для того, чтобы убить, а чтобы облегчить страдания. Эта власть над жизнью и смертью больного не поддается количественной оценке и не может регулироваться какими-то инструкциями; здесь все зависит от мудрости и совести лечащего врача.
Но ведь король умирал не от рака или какой-либо другой болезни, сопровождающейся невыносимыми муками, а от сердечной слабости. Он вообще не испытывал боли, так как находился в коме. Чем же можно оправдать поступок Доусона, который ввел своему пациенту дозы морфия и кокаина, в пять — десять раз превышающие общепринятые?
В своих записях (их, по мнению биографа, Доусон включил бы в мемуары, если бы успел их написать) Доусон признает, что в тот момент больше беспокоился о спокойствии королевской семьи, нежели о продлении жизни умирающего пациента: «Часы ожидания конца, который был бы чисто техническим, поскольку вся реальная жизнь уже и так отлетела, только истощили бы силы присутствующих, держа их в таком напряжении, что они не смогли бы найти утешение в размышлениях, общении или молитве».
Доусон сообщает, что примерно за день до смерти Георга V принц Уэльский сказал ему, что ни он, ни королева Мария не желали бы «продлить жизнь короля в том случае, если бы я решил, что его болезнь смертельна… Я объяснил, насколько это согласуется с моими собственными мыслями, и обещал проводить лечение соответствующим образом».
И все же существует большая разница между такого рода благими побуждениями и смертельной инъекцией в яремную вену умирающего мужа и отца.
Какой бы опасный прецедент ни установил Доусон своим поступком, он, видимо, считал его вполне достойным. Если бы он думал по-другому, то не стал бы фиксировать каждую деталь, без всякого чувства стыда или вины. Тем не менее последний абзац его записок свидетельствует о гротескном смещении понятий:
«Решение о времени смерти тела короля имеет еще один аспект — я имею в виду то, что первые объявления о ней должны появиться именно в утренних газетах, а не в менее важных вечерних изданиях. Газеты знали, что конец может наступить прежде, чем они успеют выйти, и я сказал по телефону своей жене, чтобы она посоветовала „Таймс“ придержать публикацию».
Редактором «Таймс» являлся в то время Джеффри Доусон (однофамилец лорда Доусона Пенна). Вечером 20 января он записал в дневнике:
«Даже судя по официальным бюллетеням, можно было не сомневаться, что король быстро слабеет. Это был лишь вопрос времени — для „Таймс“ чрезвычайно сложный вопрос, поскольку мы должны были подготовить номер к 23 ч. Он умер в 23 ч. 55 мин., когда мы уже отпечатали 30 тыс. экземпляров… Изменения были внесены быстро и без проблем… Мы поставили передовицу, фотографии и краткую биографию в 300 тыс. экземпляров».
