«Король хорошо провел ночь, у него обнаружились только ушибы. Всего лишь несколько ушибов, а сколько они привлекли внимания! Вчерашний бюллетень подписали пять хирургов и докторов.
Король беспокоился о своем состоянии, и вчера ему сделали рентген. Он показал, что ничего не сломано и дела у него обстоят вполне благополучно.
Его Величество говорит, что вначале ему показалось, будто у него разорван мочевой пузырь и сломан таз! Надо ли говорить, что ничего столь серьезного у него нет. Температура поднялась всего на полградуса, пульс также нормальный! Сэр Энтони Боулби ездил на поезде в Булонь и сказал мне, что Его Величество чувствует себя хорошо и прекрасно спал ночью».
Это было неоправданным легкомыслием. На самом деле король получил серьезные травмы, в том числе множественные переломы таза, и страдал от сильной боли и шока. Перед тем как отправиться в Англию на санитарном поезде он тем не менее настоял, чтобы послали за гвардии сержантом Оливером Бруксом, которого собирались наградить крестом Виктории: если бы не несчастный случай, эта церемония прошла бы публично. На обратном пути в Лондон страдания короля усилила морская болезнь; последующее выздоровление было медленным и долгим. В конце ноября король писал герцогу Коннаутскому:
«Мне сильно повезло, что я не погиб и не стал инвалидом, поскольку сломал три ребра и получил ужасные ушибы по всей спине и ногам, все мышцы у меня порваны и растянуты. Рад сообщить, что я быстро выздоравливаю и уже могу ходить по комнате с помощью палки, но с тех пор, как это случилось, прошло пять недель, а я все еще с трудом передвигаюсь и страдаю от различных болей, которые, правда, уменьшаются день ото дня. Сейчас я уже могу работать и кое с кем видеться. А в первые две недели я испытывал такую боль, как никогда в жизни».
Лорд Доусон Пенн, королевский врач, двадцать лет спустя констатировал, что образовавшиеся в местах ушибов костные уплотнения ограничивали королю свободу движений. К концу жизни он страдал от нарушения гибкости суставов и временами от боли.
У этой печальной истории есть один оптимистический момент. По постановлению медиков король был освобожден от полного воздержания от алкоголя, и ради восстановления здоровья ему было предписано «во время выздоровления ежедневно принимать легкий стимулятор».
Случившееся так обеспокоило королеву, что, когда на следующий год ее муж возобновил регулярные поездки на Западный фронт, она попросила Уиграма каждый вечер отправлять ей телеграммы с отчетом о том, как прошел день. В 1917 г. она настоятельно потребовала сопровождать короля в его поездке во Францию. «С начала войны Вы первая леди, которая обедает у меня в штаб-квартире!» — без энтузиазма заметил Хейг. Королева, привыкшая инспектировать рисовый пудинг в рабочих столовых, была довольна переменой обстановки. Она даже ухитрилась совершить осмотр местных достопримечательностей. В сопровождении старшего сына, служившего в штабе армейского корпуса, даже прошлась по полям сражений в Азенкуре и Креси. «Вероятно, принц Уэльский впервые посещает поле боя, — писала она, — с тех пор как Черный принц Эдуард принял участие в сражении». На самого владельца этого титула происшедшее произвело мало впечатления. «Величайшее историческое событие!!!» — безответственно заявил он.
После каждого публичного мероприятия король обращался к бумагам, требовавшим его внимания: иногда ему предлагалось лишь поставить подпись, но чаще — принять решение или дать свой комментарий. Этой обязанностью он никогда не пренебрегал. Как бы ни устремлялся он мысленно к коллекции марок или охотничьим ружьям, сначала всегда раскрывал красные чемоданчики.
Однако, чем больше он трудился, тем меньше ценились его усилия. Даже в мирное время кабинет иногда раздраженно реагировал на его требование соблюдать королевские прерогативы: право на консультацию, на поддержку и на предупреждение. Во время войны переутомленные министры просто приходили в ужас от королевских придирок и тех бессвязных речей, которые суверен обрушивал на своих советников.
В письменном общении король благодаря усилиям Стамфордхэма выглядел весьма внушительно, однако во время беседы он порой не мог изложить мысли стройно и совладать со своей речью. Асквит, менее терпимый, чем некоторые его коллеги, говорил Венеции Стэнли: «Я собираюсь в шесть часов вечера встретиться с королем для обычного разговора вокруг да около и обо всем понемногу». Ллойд Джордж находил, что его «гораздо больше интересуют мелкие личные детали, нежели производство сотен пушек и миллионов снарядов». Невилл Чемберлен, приглашенный на ужин в Виндзор, был выбит из колеи явным отсутствием у короля интереса к его работе в качестве генерального директора Национальной службы. «Он едва об этом упомянул, разговаривая обо всем остальном, что только приходило ему в голову: о лесах, выпивке, нормировании продовольствия, скачках и т. д.». Король нашел себе достойную пару только в лице не отличавшегося особой молчаливостью Китченера; за время долгого путешествия на «моторе» из Винчестера в Лондон, жаловался король, ему не дали вставить ни слова.
Приезжавшие в отпуск военные и дипломаты рассказывали то же самое. «Король в точности объяснил мне, как я воевал, — сообщал другу генерал Бинг. — Он не задал мне ни единого вопроса». А Роберт Брюс Локкарт, приглашенный для того, чтобы рассказать о его захватывающей миссии в Россию, после этого записал: «В основном говорил он сам, и за те сорок минут, что провел в его обществе, я не так уж много успел сказать».
Тем не менее Асквит высоко ценил суждения короля, считая их верным отражением общественного мнения. Лорд Солсбери, представитель предыдущего поколения, говорил примерно то же самое: «Я всегда чувствовал, что, зная мысли королевы, точно знаю и взгляды ее подданных, особенно среднего класса». Это, конечно, нисколько не умаляло роли конституционного монарха.
В первые недели войны король говорил премьер-министру, что страна вряд ли смирится с пенсией в пять шиллингов, которую должна получать вдова, чей муж погиб в бою. «Господин Бернард Шоу, — продолжал он, — требует один фунт в неделю и жалованье в 35 шиллингов в неделю каждому солдату». В дальнейшем суверен и писатель редко бывали единомышленниками. Не меньше беспокоила короля нехватка продуктов. По его распоряжению Стамфордхэм написал на Даунинг-стрит: «В это утро Их Величества по дороге в Дептфорд и обратно не раз видели очереди, что заставило короля и королеву почувствовать те трудности, которые испытывают на себе бедняки, тогда как богатая часть общества от этого не страдает». Несколько месяцев спустя его сочувствия удостоился и средний класс. По мнению короля, предлагаемое увеличение подоходного налога с 5 до 6 шиллингов с фунта «очень сильно ударит по людям с доходами чуть выше 500 фунтов в год и имеющим детей, которым нужно дать образование; по сравнению с мирным временем расходы на жизнь для них увеличатся вдвое».
Перед введением всеобщей воинской повинности король также предлагал правительству принять на заводы больше женщин, чтобы таким образом высвободить для военной службы значительное количество мужчин, а также ввести подушный налог на всех работников-мужчин на тех производствах, где могут работать и женщины. Однако другие аспекты женской эмансипации вызывали у него настороженность. Когда ему рассказали, что дочери Асквита и герцогиня Сазерлендская посетили армейскую ставку, он велел Стамфордхэму написать Китченеру, что король «удивлен, причем нельзя сказать, что приятно», по поводу этих «женских экскурсий».
В целом против такого разумного и ненавязчивого использования королевских прерогатив никто не мог возражать. Однако во всем остальном двор никак не мог приспособиться к требованиям времени. В феврале 1918 г. лорд Эшер писал:
«В пять я приехал в Букингемский дворец. Это было похоже на появление Рипа ван Винкля.[80] Либо мир застыл в неподвижности, либо Букингемский дворец остался неизменным. Все та же рутина. Жизнь, состоящая из пустоты, — и в то же время все заняты делом. Постоянные телефонограммы о каких-то пустяках».
