Западные экономисты склонны считать рынок чисто капиталистическим феноменом и нередко используют этот термин как синоним «экономики прибыли». Однако исторические сведения говорят, что обмен, то есть рынок, возник раньше прибыли, а значит, не зависит от нее. Рынок, если называть вещи своими именами, это не более чем обменная сеть, своего рода АТС, только последняя распределяет по адресатам звонки, а рынок – товары и услуги. Рынок не исконно капиталистическое явление. Такая АТС одинаково необходима и социалистическому индустриальному обществу, и промышленному обществу, ориентированному на прибыль [4].
Короче говоря, с наступлением Второй волны, как только целью производства стало не личное потребление продукции, а обмен, немедленно возникла потребность в механизме, который бы такой обмен обеспечивал. Рынок не мог не возникнуть. Но рынок не вел себя пассивно. Историк-экономист Карл Поланьи показал, что рынок, который в ранних обществах обслуживал общественные, культурные и религиозные нужды, в индустриальном обществе начал сам задавать цели. Большинство людей засосало в товарно-денежные отношения. Коммерческие ценности стали играть центральную роль, экономический рост (измеряемый размерами рынка) превратился в главную цель государства, как капиталистического, так и социалистического.
А все потому, что рынок – это экспансионистский институт с положительной обратной связью. Подобно тому как раннее разделение труда вызвало появление коммерции, само существование рынка повлекло за собой дальнейшее разделение труда и резкое повышение его производительности. Начался процесс самоусиления.
Взрывная экспансия рынка способствовала самому быстрому в истории росту уровня благосостояния.
Однако государства Второй волны в своей политике все больше сталкивались с новыми конфликтами, вызванными тем, что производство и потребление были теперь разделены. Акцент марксизма на классовой борьбе систематически затушевывал гораздо более важный и глубокий конфликт между требованиями производителей (как рабочих, так и управленцев) более высокой заработной платы, прибыли и льгот, с одной стороны, и ответными требованиями потребителей (иногда тех же самых людей) более низких цен, с другой стороны. Этот конфликт – тот балансир, на котором ходят вверх-вниз качели экономической политики.
Будь то рост движения в защиту прав потребителей в США, недавние восстания в Польше против объявленного государством повышения цен, бесконечные битвы в Великобритании вокруг политики в области цен и доходов, смертельная идеологическая борьба в Советском Союзе по вопросу, что важнее – тяжелая промышленность или потребительские товары, все это является аспектами глубокого конфликта, вызываемого в любом обществе, как капиталистическом, так и социалистическом, размежеванием производства и потребления.
Это размежевание пронизывает не только политику, но и культуру, оно породило наиболее меркантильную, алчную, коммерциализированную и расчетливую цивилизацию в человеческой истории. Необязательно быть марксистом, чтобы согласиться с известным обвинением «Коммунистического манифеста» в том, что новое общество «не оставило между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного чистогана». Межличностные отношения, семейные связи, любовь, дружба, контакты с соседями и внутри общины – все это пропиталось и искажено духом коммерческой наживы.
Маркс был прав, когда выявил этот процесс дегуманизации межличностных связей, но был не прав в том, что ставил его в вину капитализму. Разумеется, он писал свои труды в эпоху, когда индустриальное общество можно было наблюдать только в его капиталистической форме. Сегодня, накопив более чем полувековой опыт сосуществования с индустриальным обществом, основанным на принципах социализма или, по крайней мере, государственного социализма, мы уже знаем, что агрессивное стяжательство, подкуп и сведение отношений между людьми к бездуховному материализму отнюдь не является монополией системы, основанной на получении прибыли.
Ибо навязчивая озабоченность деньгами и вещизм являются отражением не капитализма или социализма как таковых, а индустриализма. Таково влияние центральной роли рынка во всех обществах, где производство отделено от потребления и где каждый человек получает предметы первой необходимости от рынка, а не добывает их с помощью личных навыков.
В таком обществе независимо от его политического устройства продаются и покупаются, служат предметом торга или обмена не только товары, но и труд, идеи, произведения искусства и человеческие души. Западный агент по закупкам, кладущий в карман незаконные комиссионные, мало чем отличается от редактора советского издательства, берущего на лапу от автора за то, что утверждает его книгу в печать, или сантехника, требующего бутылку водки за работу, за которую он и так получает зарплату. Француз, англичанин или американец, который пишет книги или рисует картины исключительно за деньги, ничем не отличается от польского, чешского или советского новеллиста, художника или драматурга, обменивающего свою свободу творчества на экономические выгоды вроде дачи, льгот или возможности приобрести новую машину и другие труднодоступные товары.
Когда производство отделено от потребления, подобная коррупция неизбежна. Потребность в рынке для установления контакта между потребителем и производителем для направления товаров от производителя к потребителю сама по себе неизбежно дает лицам, контролирующим рынок, запредельную власть, какой бы риторикой они ее ни прикрывали и как бы ни оправдывали.
Эта разделенность производства и потребления, ставшая определяющей чертой всех промышленных обществ Второй волны, затрагивает также нашу психику и наши представления о личности. Поведение стало рассматриваться как серия транзакций. Вместо общества, основанного на дружбе, родстве, лояльности племени или феоду, в фарватере Второй волны возникла цивилизация, опирающаяся на фактические или предполагаемые договорные связи. Даже мужья и жены нынче рассуждают о брачных контрактах.
Раскол между этими двумя ролями – производителя и потребителя – в то же время привел к раздвоению личности. Одного и того же человека, которого (в роли производителя) семья, школа и начальство учили откладывать удовлетворение желаний на потом, соблюдать дисциплину, держать себя в руках, сдерживать свои порывы, проявлять послушание, работать в команде, учат (в роли потребителя) стремиться к немедленному исполнению желаний, быть гедонистом, не задумываться о будущем, пренебрегать дисциплиной, гоняться за личными удовольствиями, другими словами, быть совершенно противоположной личностью. Особенно на Западе, где на потребителя нацелены стволы рекламы крупного калибра, его побуждают жить в долг, делать спонтанные покупки, получать удовольствия в кредит и, действуя таким образом, выполнять свой патриотический долг – заставлять шестеренки экономики вращаться.
Размежевание полов
Наконец, все тот же гигантский клин, разъединивший в обществах Второй волны производителя и потребителя, разделил надвое и характер труда. Этот раскол оказал огромное влияние на семейную жизнь, социальные роли мужчин и женщин и духовную жизнь человека.
Одним из типичных стереотипов индустриального общества в отношении полов является определение трудовой ориентации мужчин как «объективной», а женщин – как «субъективной». Если в этом и есть крупица истины, то она заключается не в некой неизменной биологической данности, а в психологических последствиях воздействия невидимого клина.
В обществах Первой волны почти вся работа выполнялась в поле или в домашнем хозяйстве, вся семья вкалывала сообща как единая экономическая ячейка и производимая продукция потреблялась почти полностью в деревне или усадьбе. Трудовая и домашняя жизнь были слиты воедино и переплетены между собой. И поскольку каждая деревня в основном была самодостаточна, успех одной группы крестьян никак не зависел от того, как обстояло дело у крестьян в соседних деревнях. Даже внутри одной производственной ячейки работники выполняли целый ряд различных обязанностей, подменяя и замещая друг друга, когда этого требовали время года, болезнь члена семьи либо личный выбор. Доиндустриальное разделение труда оставалось в высшей степени примитивным. Как следствие, труд в аграрных обществах Первой волны характеризовался крайне низким уровнем взаимозависимости.
